Д. Сечкин. Служба и вокруг

В школу мы носили перья-вставочки и чернильницу в узком мешочке. Перья в школьном буфете стоили одну копейку за пару. Самым лучшим портфелем была командирская сумка, а «сын полка» - воспитанник музыкальной команды - вызывал у нас мучительную зависть.
Военных частей было несколько, поэтому практически каждую старушку хоронили под оркестр, словно генерала. После такой военно-духовой халтуры к отцу порой приходил сосед-тромбонист, замордованный бой-женой дядя Вася Мазурик.
- Владимир Кузьмич, можно с вами выпить?
- Что, Василий, жмурик был?
Сигнал польского телевидения вполне естественно сильнее советского, поэтому все смотрели соседей. Репертуар у поляков поинтереснее, мультфильмов, детских (и совсем недетских) фильмов - гораздо больше, прогнозы погоды - точнее и обстоятельнее. Так что «методом погружения» по-польски кое-как начинали понимать практически все.
Все в городке и в окрестностях отца знали, все раскланивались (через четверть века это повторилось и со мной, когда сын в Черняховске сказал: «С тобой нельзя быстро куда-нибудь дойти»).
Всякий раз, когда воины в зелёных фуражках ловили загулявшего не туда по пьяному делу пана, за отцом присылали ГАЗик, чтобы помочь с переводом на допросе. Папа с войны знал язык, говорил, что ради общения с католическим пастором переодевался в цивильное и ходил в костёл. Повзрослев, я подумал, что у отца были очень веские основания так рисковать маскарадом в прифронтовой полосе. Но факт есть факт - разговаривал и читал отец по-польски бегло.
Через пять лет после меня своим чередом родилась сестра Ксения, а ещё через год Родина в очередной раз заявила свои права на отца.
Летом 1968 года в Калининградской области практически исчезли шофёры, да и вообще мужчин стало гораздо меньше: «Чехословакия».
Отец как-то поутру привычно вошёл в здание бывшей немецкой гимназии, где уживалась вся райская власть - райком, райисполком, районная милиция, рай-КГБ и райвоенкомат. Тут и был центр всех новостей, которые нужны для ежедневной радиосводки и репортажей. Кто-то из военкоматских, увидев отца, взмолился: «Владимир Кузьмич, там водителей из колхозов нужно в танковую часть в Долгоруково довезти. Они уже поддатые, а вы - офицер, фронтовик, будьте старшим команды, а!?»
До Долгорукова - 9 километров, отец сел с пачкой документов великовозрастных призывников в кабину, защитники идеалов социализма - в кузов. В части сдал по списку «партизан», но услышал – «Минуточку!». Проверили ещё какие-то списки, и вынесли офицерскую форму с капитанскими погонами и уже - с подшитым подворотничком: «На основании и так далее... вы призваны из запаса для прохождения... и так далее!»
Ещё два раза до отправки отец приезжал навестить нас. Сам - на заднем сидении мотоцикла, за рулём - старшина-сверхсрочник, пулемёт - в коляске, на защитного цвета борту - гвардейский знак. Отец - помолодевший, в той самой славной полевой форме, с орденскими планками, с пистолетом на ремне, вкусно пахнущий кожей, ваксой, табаком, какой-то твёрдый, куда не ткнись.
Когда уезжал второй раз, я не выдержал, побежал с рёвом вслед. На повороте отец перестал оглядываться, хлопнул по погону старшину, мотоцикл взревел и погнал в горку. Я побрёл обратно, и сквозь слёзы навеки запомнил у каждой калитки женщин, утирающих глаза концами косынок. Все были уверены, что вот-вот грянет Большая Война.
С мамой мы ходили смотреть хронику чехословацких событий, надеясь увидеть на экране папу, потом - вместе со всеми встречали колонну, возвращающуюся домой. Отец нас увидел и бросил подаренную ему в Германии тёмно-красную розу из поролона. Я очень расстроился, что в мелькании гимнастёрок и мундиров проглядел его, заглядевшись на забинтованных раненых, выглядывавших из санбатовской машины.
Мне 10 лет. Родители, после года жизни порознь, когда мама уехала с Ксюшкой работать в Славск, задумали развестись. На традиционный вопрос я тупо твердил, что хочу жить с обоими, а после, поняв, что их не разубедить, сказал, что с отцом. Руководствовался чувством справедливости, как я его тогда понимал.
Ещё два года мы пожили с отцом вдвоём, я много и беспорядочно читал, ударными дозами глотая Грина, Гиляровского, Шеклтона, Нансена, Светлова, Твардовского, Тазиева, Даррела, Маяковского, Уэллса, Уитмена и снова Грина. Начал и бросил учёбу в музыкальной школе.
Детство шло под знаком недавно прошедшей войны и в ощущении, что будущая - не за горами.
Фронтовики были даже моложе меня нынешнего. Телефонная связь, оставшаяся от немцев, работала, но схемы её на узле связи не было – кабели искали с помощью металлоискателей. Вокруг Багратионовска всюду были оплывшие воронки, окопы, порох мы собирали прямо на железнодорожных путях, в войну играли исключительно настоящим оружием. Я прятал в крольчатнике немецкий MG. В засуху из болота показались во множестве фауст-патроны, солдатиками у нас были блестящие гильзы со стрельбища, многие сверстники потеряли руки, ноги и головы, ковыряясь в снарядах, гранатах и минах.
Однажды, бредя по камышовому болоту на дым костра, я и сам едва не подорвался на бомбе, которую приятели обложили покрышками и подожгли. Когда они со стены разрушенной тюрьмы (в камерах первых этажей простодушные и сметливые жители ближайшего дома держали скотину), всё же доорались до меня, полутонка так рррррванула!
Отец выбрасывал-выбрасывал патроны, которые я тащил в дом, а потом показал, как из них можно безопасно высыпать порох. Потом я стал раскапывать и приносить немецкие бутылки и пробки с надписями, осколки посуды, немецкие каски, в том числе Первой Мировой войны, с шишаком. Чтобы сузить поток барахла, папа дал мне «задание» - найти донышко фарфоровой посудины с настоящими майсенскими голубыми мечами. Нашёл – и перестал ковыряться на старой городской свалке, надоело.
Самой дорогой находкой той поры был оловянный солдатик в немецкой форме 14-го года. Изящно целясь из ружья, он случайно погиб под отцовским каблуком, так и не оставив потомства, которое мы планировали получить, размножив его посредством гипсовой формы.
В шестой класс я пошёл в Багратионовске, но в октябре приехала мама, перебравшаяся к тому времени в свой родной Дзержинск, и под давлением обстоятельств мне пришлось уехать.
Детство кончилось.
В Багратионовск я приезжал потом в 16 лет, ещё раз, уже студентом, – в 19, а потом, несмотря на то, что область воистину «пуговичная» - только в 45. Такая низенькая, оказывается, каланча, такие маленькие редакция, школа и наш дом!
Только деревья стали огромными и постарели.

Нагретый бетонный забор сборного пункта – еще мягкая, почти учебная преграда. Над ним, особенно поначалу, то и дело мелькают девчоночьи лица, руки с бутылками и узелками. Слышны голоса, трамвайные звонки, музыка. Но сколько можно валяться на траве под жидкими соснами, впитывая весеннее тепло и безделье, лениво ковырять взятые из дома припасы? Прыгаю через ограду, ведь в двух кварталах квартирует Серега Лазарев. Бегу в своем стройотрядовском полумундирчике, отсвечивая нулевым черепом. Молодая Серегина жена долго рассматривает меня, потом зрачок глазка снова белеет, и я слышу смягченный дерматином голос с мягкой шепелявинкой: «Сережа, там какой-то зэк…»
А говорить-то уже и не о чем. Серега вовремя отслужил, пережил, что кудрявая подружка с капризным ртом его не дождалась, женился, работает на заводе. Вчера уже все сказали друг другу на холостяцком пикничке, уже напоследок стиснули друг друга в клещах объятий, уже расстались на два года. А тут снова – как нежданная капля на носу – я.
Посидели на тесной хозяйской кухоньке, хлебнули теплого жидкого чайку.
- Ну?
- Ну!
На пороге он протягивает мне книгу: «Почитай, хе-хе, пригодится…» На ходу смотрю на обложку. «Строевой устав». Смешно. Устав отбирает на КПП тощий старшина: «Начитаешься еще!»
Назавтра в опущенные вагонные окна рвется теплый ветер с привкусом креозота и смолы. А внутри – еще почти свобода пополам с водочными парами. Все всё знают про армейских «дедов», сурово обещают друг другу «держаться вместе» и «не поддаваться». Лейтенант и пара прапорщиков целомудренно и не очень трезво отворачиваются.
По столице наше похмельное стадо в ношеном тряпье стремительно прогоняют по мягкому асфальту – на электричку, и в аэропорт.
Жара! Каблучки (сколько их вокруг, а ведь надо всеми – ножки, ляжки, попки!), оставляют ямки в тротуаре. Наши растоптанные кеды, ботинки, сандалии липнут и вязнут в асфальте. Мы всех любим, лыбимся, подмигиваем. А нас - нас никто не замечает. Мы мятыми привидениями ползем по Москве-Городу-Герою-Столице-Нашей-Родины-Союза-Советских-Социалистических-Республик-Первой-в-Мире-Страны-Победившего-Социализма - Государства-Рабочих-и-Крестьян. Только иной раз взгляд встречной старухи проникает под нашу общую, одну на всех, шапку-невидимку. Тогда мы вроде снова есть.
Но что-то от этого взгляда вдруг жмет под потной футболкой.

- Старшина, так куда нас – в Краснокайфск или в Красножутск?
- Там увидите…
Родина с улыбкой постаревшей на внутренних рейсах бортпроводницы несет нас к месту будущей службы с аэрофлотовским, хорошо натруженным в полетах крылышком цыпленка в зубах. Все на восток, на восток. Навстречу заре – и заодно занимая, как до получки, шесть часов жизни.
За четверть суток лёта даже самые тупые оптимисты, что никак не хотели верить в неблагую весть радио-бубнильщицы в аэропорту Хатобабово, смирились с тем, что не видать нам ни черешни, ни абрикосов минимум два года. И не загар, не знойные курортницы ждут нас. А ждут, как лишь в самолете (куда ты денисся?) – признался товарищ старший прапорщик, - комары.
- Ростом с воробья, сапог через подошву прокусыват, с одного удара не убьешь, на лету поймаш, то из кулака с одного конца ноги торчат, а с другого – клюв! Вот так, однако, паря…
Сели, поели, дальше - не полетели. Огляделись, ой, мамочка, стылый забор из серых плит вокруг, под ногами цепкая, как строительный раствор, жижа. Бетонное небо подсыпает оскудевший за здешнюю зиму невнятного цвета снег. Меж грязных берегов несет на север цементные воды большая сибирская река. А мы сбились в баранье стадо цвета хаки посреди плаца и мелко трясемся. Не помогают ватники, портянки, сапоги, натянутые на уши пилотки. Всех бьет дрожь. Здесь плюс два, в Москве было около тридцати. Акклиматизация, разница в градусах.
Но дело не только в этом.

Советская армия – это вам не жалкие наполеоновские двунадесять язЫков. ВВ – не исключение. Только в нашем конвойном батальоне я насчитал сорок национальностей! Включая неведомых до службы татов, гагаузов и кето. Великая Русь хоть и сплотила навеки, но руки у нее до всех не дошли. Это понимаешь, когда две роты медноликих темуджинов топают мимо на обед, горланя «…по долинам и по взгорьям» на родном, киргизском языке.
Языком национального общения официально считается, конечно, русский. Но он – для команд, втыков-раздолбонов и уставных заклинаний. А для бытовых объяснений - язык преобладающей в части нации. В нашей - пиджин-узбекиш. Корявый волапюк понятен и азербайджанцам, и туркменам, и киргизам с казахами. Через несколько месяцев – и русским.
Только гордые прибалты не нисходят. С них хватает знания одного варварского наречия – русского.
«Кызымка якши?»* - это ротный устанавливает межнациональный контакт. Абдулазиз расплывается: «Якши!» Ротный утробно-механически выдает: «Вах-вах-вах, чоп-чоп-чоп, хороший солдат!», - и уверен, что общается на чурецком языке.
Спустя короткое время я тоже перешел на «узбекиш». Заглядывая через плечо в блокнот, наманганцы и касансайцы даже горячились:
- Ты что так ему говоришь? Это по-кишлокски!
- Сам ты «по-кишлокски»! Пиши – «бурунтишик»**!
Так что когда я кричу кухонному наряду: «Бир одам – бир коп! Сен - кичкантай сары гурунч апкель менге. Тез!»***, то спокоен, мне не притащат «туз балыклар»****.
Первые слова, что мужики выучивают на чужом языке, в дипломатическом обиходе никогда не пригодятся. Но мы не на рауте, и в пассив эта лексика ни фига не уходит, и не ветшают, как платье, эти слова! «Армия наполовину держится на мате», - якобы сказал Кутузов. Услыхал бы этот гений отступлений, как вчерашние пацаны громыхают всеми возможными генитально-орально-анальными комбинациями, второй бы глаз зажмурил.
В армии любимой нельзя мямлить, а тем более мямлить – «у меня украли». В ответ ты получишь чеканную формулу: «Не у тебя спиз…ли, а ты – прое…л!» Поэтому если видишь – утром нет кокарды на шапке, молча и тихо отколи у соседа. А поручат заделать дырку в заборе, не спрашивай, ГДЕ взять доску. А то услышишь РИФМУ к вопросительному слову. Просто оторви в другом месте и приколоти в нужном. И не забудь доложить об исполнении!
У нас не какая-то царская армия, где мат – только пятьдесят процентов цементирующего состава. Наша рабоче-крестьянская стоит на чистом, без примесей, матюке. В литературном переводе одно из наиболее ярких эзотерических заклинаний выглядит так примерно:
- Зачем так много нагрузили? Разгружайте обратно!
- Ничего не много – поехали!
Услышав это (в оригинале) впервые, повар Левани Опанадзе столбенеет, потом багровеет и на час (с передышками) заходится в хохоте.
- Слушай, как можно? Одно слово – целый разговор, да!? Как ты сказал: «нах…ярили - дох..ярили»?
- Нет.
Я повторяю еще раз. Потом много раз. Наконец крупными буквами пишу на коробке от маргарина. Через день Левани щеголяет фольклорным сокровищем братского народа, орнаментируя его грузинскими интонациями.
Тургенев ворочается во гробе.
_________________________________________________________________________________________________________
* Девушка хорошая? (испорч. узбекск.)
** Ноздря, букв. «носовая дырка» (узб.)
*** Один человек – один мешок! Ты – маленькое желтое зерно (пшено) принеси мне. Быстрее! (испорч. узб.)
**** Селедку («соленые рыбы»).

Армяне приехали на учебный пункт раньше всех и с большими деньгами. Запанибрата с офицерами, прапорщики им коньяк возят. Воротнички (у новобранцев-то!) нараспашку, ремни на… Ну, в общем, низко очень эти ремни. Дембеля, ни дать ни взять. Ходят не меньше чем по трое, как иллюстрация к казарменной шутке, что, де, один армянин – не армянин, два армянина – пол-армянина, три армянина – вот армянин.
Полсотни сплоченных бездельем оболтусов слоняются по территории и цепляются от скуки ко всем. И как-то после обеда, за мытьем котелков, прорвало. Стенка на стенку – армяне во главе с Атаняном и Григоряном с одной, толпа русских – с другой стороны. Котелки в грязи, в руках у всех колья, поленья, свищут в воздухе ремни. У русаков глаза белые, натерпелись, а армянам отступать и нельзя, и некуда. Еще чуть-чуть и крови – по колено.
Левани выдергивает из колоды топор и, вращая им, первым врывается в узкий переулок защитного цвета. Все шарахаются, а мы с Левани - спиной к спине - орем!!! Ненавязчиво, с максимальной тактичностью разъясняя по-русски, не очень по-русски и совсем не по-русски, что: драться однополчанам не стоит, а нужно, наоборот, разойтись и спокойно предаться послеобеденному пищеварению, ибо – очередные строевые занятия уже скоро начнутся и нужно успеть покурить и вообще живыми домой вернуться и не из дисбата.
Но Григорян топчется, бешено сопя, бляха свистит и едва не задевает меня по носу. Я не выдерживаю и неожиданно для себя самого выпаливаю:
- Ара, инч?!*
Лицо Григоряна за секунду сменяет десяток цветовых и смысловых оттенков, в полной прострации он ревёт: «Инч, инч – ворэт пинч!»** И тут уж я вываливаю всё, что впитал за время учебки. Так, как расслышал и запомнил – фильтровать базар некогда и терять уже нечего:
- Маматкунэм-ворэткунэм-пиранемкунэм-пуциккунэм-коларисцес-гёт-боз!!!!!!!!!***
Наверное, моя тощая шея, треснутые очки и нечернозёмный прононс дико контрастируют с жуткой армянской руганью. Сначала расплываются в улыбке заводилы, потом освобожденный хохот начинает гулять - от кавказской стенки до славянской - и обратно.
Всё, бойня блызнула, сегодня она просто немыслима после совместного смеха. Обошлось без крови. По инерции, но уже без прежней злобы переругиваясь, все расходятся.
Еще тяжело сопя и вздрагивая, как запаленный жеребец, Левани по дороге глухо рокочет: «Вот тэбе и нах…ярили - пох…ярили…»
_________________________________________________________________________________________________________
* Примерно – «Эй, что?» (арм.)
** Непереводимая рифмовка со словом «трахнутая задница» (арм.)
*** Прошу прощения у армянских стариков, интеллигентов, дам и подростков.

А уже через пару суток марш-бросков, строевых и силовых упражнений, парко-хозяйственных и лесозаготовительных работ учебный пункт прорвало снова. Как на «Потёмкине». Утром в кастрюлях на занозистых столах плескался серый переваренный клейстер с небритыми, колкими кусками свиной шкуры. Нужно было сильно постараться, что такой консистенции жижица подгорела – но кто-то постарался, и органолептику довершил смрад гари.
Народ с матюками, обтекая сержантов, выплеснулся из-под навеса, залил собой плац, поднялся к бараку. Григорян с кастрюлей в руках и поливая идиомами, часть которых я уже понимал, ворвался в комнату к ещё спящему ротному. Я как-то возбудился и примкнул. Капитан изумился.
Он сидит на койке, прикрывая солдатским одеялом узловатые ноги, Григорян с белыми глазами кричит и плещет завтраком, я пытаюсь придать этому сюру видимость армейских приличий. По-швейковски держа руку «под козырёк», последовательно, но запоздало попросил разрешения войти, доложил о прибытии, а дальше, в паузах, когда Григорян набирал воздуха для очередной армянской рулады, излагал суть претензий толпы цвета хаки, что гужевалась на плацу. Как я понял по взгляду капитана, что скакал с одной издающей звуки фигуры на другую, он пребывал в полном убеждении, что я – перевожу!
«Отказ от пищи, бунт, неповиновение, до присяги неподсудны, ж...па будет тому, кто не пресёк», - замельтешила индикация в глазах командира:
- Роте – строиться на плацу!
А дальше – вдоль строя, коршуном стелясь:
- Солдат! Что тебе дали на завтрак?
- Клейстер, товарищ капитан!
- Солдат! А тебе?
- Помои, товарищ капитан!
И так далее, пока…
… - «Нормальная каша, товарищ капитан», - не промямлил кто-то под хищным взором.
- Значит, так. Поварам - готовить новый завтрак, всем – на приём пищи, а этому, кому бурда «нормальная», выдать вторую порцию!
Влюблённая в отца-командира рота гордо потопала под столовский навес.

Я «учил армянский» не в одиночку. Еще на учебке, после сотого отбойного взлета на верхнюю шконку во время сон-тренажа, рискуя еще получасиком взводной тренировки, Валерка Аганбегян («Ара») перегнулся через спинку, поймал мой взгляд и выдохнул, как бы извиняясь за дурдом вокруг: «Армия – это очень смешно…».
А на доставший его вопрос: «Ты по-армянски говоришь?» - механически отвечал:
- Конечно – ворэт кунэм!*
Пока он, заядлый курильщик, не выучился по-армянски просить сигарету, это было все, что этот уроженец полуострова между степью и морем, выросший в городе с атомной водой и без единого названия улиц, призванный с берегов великой русской реки, что в древности звалась «Ра», а на доброй половине течения и поныне зовется «Идель», мог сказать на языке своего отца. Всё, что папа оставил ему на память –отчество, фамилию и характерный нос.
Он болтлив и безбашен. Армяне признают его своим со скрипом, русские подозревают в коллаборационизме, азербайджанцы считают своим долгом втроем вызвать на драку. Армянин по паспорту, он дерется, стреляет покурить на всех языках, и со всеми на короткой ноге. Вислоносый, очкастый Д’Аганбегян. Кстати, дядю Ары зовут… Пушкин. Просто и без вывертов: Пушкин Аганбегян. Пушкин-джан. «Мой дядя самых честных правил...» Кем были те самые честные, которых он правил?
Да - свой рожденный на учебке афоризм Ара, попав в часть, продлил: «…но смех этот – сквозь слезы».
_________________________________________________________________________________________________________
* См. пункт 7.

Ротный Орлов, большой, пузатый, красномордый. Когда я попал под его начало, Орлов был засидевшимся на трех коньячных звездочках комроты. Потом ушел в другую часть на майорскую должность, а вернулся примерно через год лейтенантом на взвод. Что уж он там натворил – мы так и не узнали. Когда говорит, слюна брызгает с оттопыренных, как для поцелуя, губ. А большие красные кисти болтаются по сторонам перебитыми ластами.
«Вах-вах-вах, чоп-чоп-чоп», - слышится его рефлекторное приборматыванье раньше, чем появляется он сам. В нем умер Феллини или Довженко. Нет, Бондарчук-ст.: Орлов обожает в воспитательных целях ставить мизансцены перед строем.
-Вот ты, Валиев, вчера на выводном объекте спал…
- Я не спаль!
- «Не спаль»? Да я тебя подняль – у тебя весь морда в шрамах от травы быль! Ложись сюда, быстро! Что-о-о!? Вспышка-а-а! С тыла!!! Вот так… А зэки? – пять штук! – вы, пятеро, бегом сюда, копайте!
- Чем, трщь лейтенант?
- Буем! Всем копать условно! Валиев, ты лежишь, как вчера? Нет, ты на правый бок ляг, как у мамки под сиськой! Ты – иди отсюда, я буду пятый зэк. Всё, копаем, копаем, копаем, пока Мамедов, как вчера, на свою задницу черную не сядет! Молчать, Мамедов! Я все видал! Вон туда смотри! Я крадусь к этому раздолбаю Вали-е-ву… А ты быстро лег назад, спи-спи, тебе жить осталось два раза храпнуть! ХРРРРясссь Валиеву лопатой по шее!!! Башка глупая по-ка-ти-лась, в канаве проснулась! А поздно – автомат у меня! Я - в Мамедова, потом в - Сергиенко. И все! Три гроба на плацу, три седые матери рыдают!
Все, не хватает только бондарчуковских дымов по всему небу на заднике.
А взвод стонет от хохота.
Матери над гробами – это фирменная концовка всех постановок Орлова. Особенно любит он ставить «матвеевский караул».
Эта история приключилась в бригаде за несколько лет до нас, в одном из таежных батальонов. На дальнем ЛЗУ* случилась пьянка в карауле. Дело обычное. Кругом на сотни верст тайга, и бойцы, и зэки привезли с собой сухпай, одни работают, другие охраняют. Забора никакого, линия охраны – просека, по Уставу - огонь при побеге открывается без предупреждения. До части – километров сорок, проверяющих не предвидится. Что ж не выпить?
Выпили.
И надо было случиться, что матвеевской собаке, а он, надо сказать, был инструктором взвода СРС**, кто-то, качаясь по этому делу, наступил на лапу. А для собачника пёс – роднее нет. Они с псами спят, лечат их, едят чуть не из одной миски. На учебке, когда гоняют собачников по острым, как ножи под снегом, каменистым сопкам, псы, оставляя за собой розовые следы, ложатся, поскуливая. И сэ-рэ-эсники на руках доносят четвероногих до зачетного финиша. Ведь результат взвода - по последнему. Да и вечно опаздывающих на построение «проводников служебно-розыскных собак» заждавшийся батальон обычно встречает дружным лаем.
Слово за слово, дошло до драки, сильному, но легкому собачнику начистили репу. Он – к пирамиде, сержант сообразил, но не успел. Матвеев положил и его, и всех, кто был в караулке. Перезарядил, вышел во двор, подстрелил первогодка на вышке прикрытия*** и пошел по периметру ЛЗУ. Чему ему не угодили непричастные к мордобою часовые, почему ни один из них не отстреливался, так и останется тайной. Со всех бушлатных трупов Матвеев снял подсумки с магазинами, притащил их автоматы к караулке. Первогодка, что в пузырях кровавых на вышке корчился, добил, а после в рельс ударил – типа, съём с объекта.
Зэки, конечно, по знакомому звону работу побросали. Но подвиги матвеевские они видали, стрельбу слыхали и из-за деревьев особенно не высовывались. Расхристанный, заляпанный кровью собаковод кликнул, как сарынь на кичку: «Оружие - вот, патронов - валом, садимся в автозаки и – вперед! Айда, братва, погуляем!» Программа вполне разинская, но пьяненький Матвеев не той фигурой показался людям.
Послали его из-за просеки дружно и так же дружно упали мордами в лапник, потому что обидчивый псовод снова палить начал. Зэки – не конвойники, всасывают туго, их так не возьмешь, потому ни одного он так и не задел даже. Завел автозак, хлебнул еще водки и поехал. Его потом так и взяли спящего в кабине – «газон» в болото съехал да увяз.
А зэки? Вот тут-то только и начинается! Зэки вышли за периметр, построились без привычного конвойного мата пятерками в колонну и по-о-ошли себе в зону. Все сорок километров по лесной дороге, мимо дрыхнувшего в кабине ГАЗа собачника. Не тронули ни оружия, ни машины, ни харчей! Без единого отставшего, энергичным маршем - «бугры» в ярко-черных нулёвых бушлатах во главе, «мужики», серые «чушки» и «петухи» в центре, в арьергарде – снова «бугры» - притопали к вахте, на глаза офигевших вертухаев.
Матвеева по приговору военного суда - расстреляли.
_________________________________________________________________________________________________________
* Лесозаготовительный участок.
** Служебно-розыскные собаки.
*** Вышка над караульным двориком. В вестернах над фортом с нее индейцев высматривают, а на зоне – «прикрывают» открытые ворота.