Смерть под псевдонимом

Публикуется с любезного разрешения автора, пожелавшего остаться неизвестным.


ЖИТЬ ВЕЧНО
«Все равно мы все умрем, парни! Так что выше нос! Вам терять нечего! Правый борт, пошел!!!»
Этой «отеческой» тирадой наш командир роты по кличке Майор Пэйн провожал нас с борта АН-26 на встречу с Землей всякий раз, когда был «выпускающим».
Задача выпускающего офицера – контролировать процесс десантирования личного состава с борта самолета. Он один стоит спиной к рампе и не видит этой разверзшейся у наших ног бездны. Выпускающий всегда смотрит нам в глаза, и каждый раз его разбирает смех. Наверное, очень уж забавные у нас делаются физиономии, когда мы совершаем последний шаг в пустоту.
«Все равно мы все умрем». Голос командира, заглушающий рев самолетных двигателей и шум ветра, до сих пор стоит у меня в ушах. Неужели все-таки умрем? Майор Пэйн на личном примере попытался доказать правоту своих слов, когда банально умер от алкоголизма после того, как его комиссовали по ранению из боевого подразделения и перевели на штабную работу.
И все равно как-то не верится, что смерть придет. Как-то невозможно себя представить холодной, недвижной и ко всему безразличной тушкой. Неправильно это, несправедливо.
Вот живет хороший парень, мой боевой товарищ, к которому в спецназе прилипла смешная кличка Барсук. И служит Барсук на «отлично», и смело лезет в огонь, воду, и в трубы торпедных аппаратов, и всегда улыбается. Все-то ему смешно и весело. А после того, как служба заканчивается, мы принимаемся за такой мирный, рутинный, казалось бы, труд, как развитие оптовой и розничной торговли, старшина спецназа по кличке Барсук 21 года от роду трагически погибает...
Разве мы могли знать – безбашенные дембеля - что торговать замороженным мясом - дело гораздо более опасное для жизни, чем прыжки с парашютом и прочий флотский экстрим.
Чтобы отправить все, что осталось от друга, на родину в Ленинградскую область, мне пришлось стать и гробовщиком, и жестянщиком, и санитаром в морге, потому что лето, жара, надо спешить, а людей, как всегда, не хватает. Но, даже прикасаясь к смерти, ощущая ее холод и лицезрея ее уродство – я не хотел и не мог в нее поверить. Наверное, поэтому я до сих пор вижу Барсука на улицах своего города и только усилием воли не гонюсь за ним вслед, потому что точно знаю: опять обознался, опять мне почудилось. Все это миражи и привидения.
А вы знаете верный способ избавиться от привидений? Мой старшина Женька Буравлев, которому есть что в жизни забыть и которого его друзья своими посмертными появлениями достают гораздо чаще, поделился со мной опытом: «Если вдруг увидишь привидение, не вздумай от него шарахаться. Обязательно догони его, хлопни по плечу и поздоровайся по-приятельски. И больше оно не будет тебя доставать. Гарантирую...».
Да что там говорить о других. Даже когда сам падаешь навзничь после сорокавосьмичасового марш-броска, а, приходя в сознание, слышишь где-то высоко вверху голос медика: «Все, этот спекся! Обширный инфаркт миокарда!» – все равно не веришь, что «отпрыгался». Нет никакой смертной тоски, нет никаких тоннелей с потусторонним светом на том конце, ангелы не хлопают крыльями над твоей головой, вся жизнь не пробегает перед твоими глазами. И единственное, что ты чувствуешь – это раздражение от бестолковых людей, которые суетятся, что-то кричат и не догадываются просто разойтись и дать доступ воздуху в твои разгоряченные многочасовой беготней легкие.
Вот и церковь успокаивает нас и предлагает поверить в бессмертие. Сам я истово «чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Хотя бы потому, что мне, живому и пока еще теплому, легче поверить в восстание из праха и последующее вечное порхание над райскими кущами в сопровождении игры на арфе, чем примириться с холодом, темнотой, небытием. Аминь. Одно только озадачивает – почему бессмертие в этом случае приходит исключительно после смерти? В этом есть какой-то подвох, какая-то недосказанность. Зачем эти лишние переживания и хлопоты? Зачем эти венки и речи? Нет ли здесь какого-то надувательства? Если человек бессмертен, то пусть он будет бессмертен уже при жизни, а не когда-нибудь.
Философы по-своему успокаивают нас и призывают плодиться и размножаться, поскольку дети наши и есть залог бессмертной жизни родителей. Эта теория очень мила, но как бы ни был мой ребенок на меня похож, он – не я. И как бы мы ни старались воспитывать своих детей по своему образу и подобию, они будут другими, не такими, как мы.
Художники, писатели, зодчие, амбициозные политики пытаются остаться в памяти потомков и тем самым обрести жизнь вечную. Бронза, гранит, холст и книжный переплет – тот еще вариант вечной жизни. А вот сам подход к решению этого вопроса – уже интересный, деятельный. Если время нельзя остановить или заставить идти вспять, то его можно... растянуть.
Для каждого из нас время имеет разную ценность, разную степень глубины. Чем больше мы успеваем сделать, чем более важные события происходят в нашей жизни, тем острее, глубже ощущение каждого мгновения. Жизнь покажется для каждого из нас бесконечно долгой, если будет полна замечательными событиями и мы будем измерять ее поступками, а не временем.
Почему для нас, когда мы были детьми, время тянулось бесконечно долго? Потому что каждый прожитый час открывал нечто неизведанное, любопытное. Память отмечала все новые факты, и это порождало ощущение медленного хода времени.
Мы сегодняшние – не успеваем считать недели, потому что быт наш и привычки устоялись, и каждый новый день похож на предыдущий как две капли воды. А значит, и памяти нашей не за что зацепиться, так что время ускоряет свой бег. И чем скучнее наша жизнь, чем меньше в ней ярких переживаний, тем она короче.
Чтобы стать бессмертным, нужно жить так, чтобы день ощущался, как год, а год - как жизнь. Путешествовать, менять работу, творить, любить, растить детей, рисковать, искать себя, добиваться большего, снова рисковать, не избегать трудностей, наслаждаться каждым мгновением.
И ничего не бояться. Потому что это и есть единственный способ жить вечно.

КОРТИК
Из Балтийского госпиталя, куда 26 апреля 1996 года меня приволокли на носилках с инфарктом миокарда, я убегал два раза.
Первый - через неделю после госпитализации. Берегом моря и перелесками обошел КПП, выбрался на трассу Калининград - Балтийск, встал «андреевским крестом» на пути гражданского КамАЗа, вскарабкался в кабину к оторопевшему и растерявшемуся от моей наглости водителю и приказал ему ехать в часть. Шофер не осмелился возражать наголо обритому попутчику в госпитальной пижаме и шлепанцах на босу ногу. Вероятно, во взгляде у меня сохранилось еще что-то потустороннее, что я вынес с того света, поэтому водитель старался сидеть ко мне вполоборота, чтобы не выпускать из виду. На всякий случай.
Добравшись до места, я выпрыгнул из кабины грузовика у шлагбаума, спокойно прошел КПП (дежурный матрос не посмел остановить старослужащего) и прямо в чем был вломился в кабинет к командиру части.
Когда кэп увидел меня в пижаме и с горящим взором живого мертвеца, он чуть было в окно не кинулся. Но мигом взял себя в руки и спросил слабым голосом:
- Валера? Тебе чего? Ты как через посты прошел? Ты же под капельницей должен сейчас лежать.
- Товарищ командир! - услышал я собственный истеричный голос. - Я хочу служить в спецназе. Не разрешайте докторишкам меня комиссовать. Мне очень жаль, что я... наговорил вам лишнего. Я себя плохо чувствовал. Извините. Но сейчас все в полном порядке. Разрешите идти в расположение и продолжать службу?
Но командир не разрешил. Услышав «товарищ командир» и сообразив, что я не собираюсь его душить в припадке справедливого гнева, командир приказал отвезти меня обратно в госпиталь и приковать цепью к койке.
Цепью меня не приковали, но следить стали пристально, и второй раз убегать мне было уже сложнее.
А бежать надо было позарез. Приближалась пора сдавать госэкзамен. И я твердо был намерен разделаться с высшим образованием в текущем году.
Второй раз из госпиталя меня вывез школьный приятель, недавно получивший звездочки лейтенанта и ослепивший своей белоснежной улыбкой теток на КПП.
Я заскочил домой за формой (как контрактник, я носил такую же форму, что и офицеры-мичмана), потом заехал к сослуживцу Андрюхе Баринову - счастливому обладателю мичманских погон, кортика и огромного количества наград за безупречную службу.
И вот в таком виде - белая фуражка, туфли на каблуке, брюки-клеш, андрюхин китель с медалями, парашютными и водолазными значками, штатом «Спецназ ВМФ», с золотым кортиком на боку и совершенно пустой головой - я вступил в аудиторию, где заседала высокая государственная комиссия.
В одной руке фуражка, другая рука придерживает кортик, грудь колесом, «Разрешите взять билет», «Разрешите готовиться», «Разрешите отвечать» - и наши ученые дамы и не менее ученые джентльмены, мягко говоря, растаяли. Что и говорить, филфак - это не то место, где каждый день можно увидеть живого мужчину. Да еще и военного.
Билет я отвечал уважаемым профессорам Бобчинскому и Добчинскому.
Добчинский совершенно не слушал ту ахинею, которую я нес, отвечая на первый вопрос экзаменационного билета. Старичок как завороженный во все глаза смотрел на значки-шевроны-погоны и выражением лица напоминал дошколенка, впервые увидевшего «дяденьку-моряка». Профессор дождался паузы в моей речи и немедленно спросил, за что мне дали вот этот значок. Ответ мой был четким, развернутым и содержал массу специальных слов, самыми простыми и понятными из которых было словосочетание «диверсионная операция». Моя терминология понравилась Добчинскому больше, чем терминология Жирмундского и Колесова, а когда он прочитал на шевроне слово «спецназ», то вопросам, не относящимся к теме, не было конца.
Профессору Бобчинскому все-таки удалось сохранить каплю здравого рассудка. Он понял, что кроме этапов укладки парашюта я сейчас ничего рассказать не способен, поэтому профессор мягко остановил поток моего красноречия и тактично спросил:
- Скажите, а... кем вы сейчас работаете? То есть по какой профессии служите? В смысле, кто вы сейчас по должности?
- Заместитель командира группы специального назначения, - не моргнув глазом соврал я.
- А зачем вам диплом о высшем образовании?
- Чтобы стать командиром группы специального назначения, - на этот раз мне удалось сказать почти что правду.
- А вот это... специальное назначение, - замялся господин профессор, - как-нибудь связано с филологией?
- Никак нет!!! - последовал четкий ответ.
- Хорошо, - с видимым облегчением констатировал Бобчинский, - госэкзамен вы сдали. Можете идти, товарищ военный.
Вы спросите, а почему я в своем собственном парадном кителе на экзамен не пошел? В кителе с нашивками старшины первой статьи? А я вам отвечу: все дело в кортике! Старшинам он не положен, вот и пришлось стать мичманом на пару часов. А кортик мне нужен был до зарезу. Без этого ритуального украшения черта с два бы я экзамен сдал. Военная хитрость, елки.
Потом меня угораздило поступить в аспирантуру и, к ужасу Бобчинского, Добчинского и других милых и безобидных университетских профессоров, вернуться в родную альма-матер, чтобы преподавать... литературоведение. Потом пришлось получать юридический диплом, потом изучать экономику, политологию... Да всего и не перечислишь. Воистину, век живи - век учись. Но сдачу своего первого государственного экзамена я всегда вспоминаю как самую блестящую. Во всех смыслах этого слова.

УРОКИ НЕНАВИСТИ
«Валера, если ты когда-нибудь примешь решение двинуться в военное училище, никогда не поступай во «Фрунзу»! Запомни, матрос, в России не существует военно-морских училищ, есть только морские училища, борющиеся за право называться военными! Моряки никогда не сделают из тебя настоящего офицера. Никогда!».
Капитан Ржевский пьян по своему обыкновению, а потому откровенен с «нижними чинами». Но никаких америк он мне не открывает. После года срочной службы я и сам прекрасно разобрался, что между товарищами офицерами - выпускниками военно-морских, воздушно-десантного и училища, занимающегося подготовкой офицеров морской пехоты - никогда не прекращается конкуренция.
Десантники презирают моряков, а заодно и вообще все, что связано со службой на флоте. («Как ты ко мне обратился, рядовой! Какой я тебе капитан-лейтенант? Я капитан! А лейтенантом я уже был. Давным-давно!»)
Офицеры ВМФ платят им тем же и смеются над «военно-морской серостью» пехоты и ее солдафонством. При этом опять-таки отрываются на матросах. («Че? Че ты сказал? Какой «пол» ты драишь? Запомни, моряк, это ПАЛУБА, а не пол! А вот это обрез, а не тазик (раздается звонкий удар по пустой голове матроса). А ты, чучело, служишь на флоте, а не где-нибудь! Запомни, военный»).
И все дружно настраиваются против морпехов. Когда командир первого подразделения и чистокровный офицер морской пехоты сорвался с парашютной вышки и хлопнулся в озеро, вся часть в трауре ходила и смотрела, сколько голова комроты не долетела до края пирса. Голова не долетела сантиметров 30-40, и всем было ужасно жалко, что майор остался жив.
Враждебное отношение к пехоте, посеянное отцами-командирами еще в учебной роте, подкреплялось на учениях, где морпехи и пограничники доставляли нам немало хлопот: то бошку водолазу пробьют каменюкой, то еще что-нибудь придумают на нашу голову.
«Сапоги нам не враги. Но сапоги есть сапоги!» - это самое «политкорректное» высказывание по отношению к представителям других родов войск, которое мне довелось слышать на флоте. И первое побоище с «сапогами» наши устроили в день принятия воинской присяги, прямо во время экскурсии по весеннему Калининграду. Пока замполит терся возле ворот зоопарка, видимо, чтобы еще раз убедиться, что мы имеем право смотреть на зверюшек даром, свежеиспеченные матросы в белых фланках и бескозырках успели вышибить дух из несчастных солдат, так же как и мы, впервые выбравшихся за ворота своей части. Строем погулять.
На вопрос командира учебной роты: «За что вы их так жестоко?» - матрос Осьминкин (астраханец, мастер спорта по водному поло) ответил просто: «А че они, в самом деле. Идут, мороженку кушают. Сапож-ж-ж-жары позорные».
Впервые столкнувшись с феноменом «межродовой ненависти», я решил, что это кто-то большой и умный специально возбуждает в моряках комплекс собственного превосходства для того, чтобы сплотить их для выполнения той или иной невыполнимой задачи. Согласитесь, если долго вбивать в голову матросу, что он самый-самый, а потом послать его в тартарары, на верную смерть и с единственной мотивировкой «Эту задачу никто другой, кроме тебя, выполнить не способен». То моряк этот не только пойдет в эти самые тартарары, но и есть большая вероятность, что он оттуда вернется. И даже живым и относительно здоровым. Потому что если человек верит в свое бессмертие, то он уже наполовину бессмертен.
Кроме того, еще у Новикова-Прибоя я начитался о том, что флотские испокон веку считали себя круче всех и ни от кого своих взглядов не скрывали. За что часто получали. В основном по физии. Причем совершенно незаслуженно.
Тот же самый комплекс превосходства, по моему убеждению, когда-то удачно применил генерал Маргелов, когда создавал универсального солдата с крылышками - солдата ВДВ. Этим парням столько раз повторяют, что они супермены, что на первом же году службы они реально начинают летать над землей. Правда, низенько-низенько, но все-таки.
Однако дальнейшие наблюдения за военными показали, что это мое предположение не выдерживает никакой критики.
Ненависть оказалась такой же неотъемлемой частью любого военнослужащего, как погоны. И принадлежность к разным родам войск была лишь самой незначительной причиной ее проявления.
«Куда матроса ни поцелуешь, везде у него задница!» - восклицал наш командир роты «майор Пэйн», при этом без разбора лупил нас по стриженым головам и по сутулым спинам ментовским резиновым «демократизатором».
«Нечего бегать ко мне в санчасть каждый день! Здесь вам не курорт! На флоте есть только живые и мертвые, а больные здесь не нужны. И помните - чтобы быть здоровыми, вам достаточно чаще мыть свои концы...» - это все, что нам было сказано в приветственной речи начальником медсанчасти капитаном медицинской службы Иваном Ивановичем. Сию речь он произнес перед матросами учебной роты, при этом губы его кривились в гримасе сильнейшего, почти физического отвращения. Один вид матросни вызывал в этом уважаемом медике приступ рвоты.
«С...в, ты будешь стоять в наряде до тех пор, пока не научишься ненавидеть рядовых. Я сделаю из тебя настоящего старшину. Я выбью из твоей головы это слюнтяйство и либерализм! Ты старшина! И должен каждому матросу указать на его скромное место. Ты меня понял?». Чего тут непонятного. СПНШ Раз Петров - мужик серьезный. Если обещал загонять до потери пульса, обещание свое выполнит. Каждый раз, заступая ответственным по части, Петров и меня ставил в наряд, чтобы доводить бесконечными придирками до белого каления. Он делал все возможное, чтобы разбудить в моем сердце ненависть к моему наряду, из-за которого не было у меня ни секунды покоя.
«Делайте с бойцами все что угодно: избивайте, «качайте», целуйте, но чтобы караульный устав они знали, как «Отче наш», - обращается командир боевой группы к старослужащим. Какие там неуставные взаимоотношения? К черту идите с вашим штатским сюсюканьем! Моряки понимают науку только через «руки». И поэтому «годки» заранее получают от офицеров индульгенцию и могут ненавидеть молодых моряков с чистой совестью и по негласному приказу. И измываться над бойцами так, как подсказывает их рабоче-крестьянская фантазия.
Все ненавидят всех. Такая вот незамысловатая истина откроется каждому, кто сносит восемь пар «гадов» и сможет судить о флоте не по книжкам, а по зарубкам на своей собственной черепушке. Все ненавидят всех. Осенний призыв ненавидит призыв весенний, старшины ненавидят офицеров, офицеры - рядовых. Одно время я думал, что между офицерами и мичманами существует дружба и взаимопонимание. Но один из самых старых наших спецназеров старший мичман «Другой», пред которым лебезил сам кэп, за одну секунду развеял мои заблуждения на этот счет. Как-то я помогал ему в классе парашютно-десантной подготовки и тихонько расспрашивал обо всем на свете, благо старик был в хорошем расположении духа, а про службу знал столько, что не снилось никаким мудрецам.
По какой-то причине мы разговорились о том, как выглядит десантник после встречи с землей при полном отказе основного и запасного парашютов и как именно его можно отличить от кучи навоза. В связи с чем возник у меня вопрос: «Таищ, а вы «смертник» носите?». Я имел в виду жетон с персональным номером, которые гордо таскали на шеях все наши отцы-командиры.
«Да куда там хватил! «Смертник»! - старший мичман скривился, как от зубной боли. - Нам не положено. Это только господа офицеры с жетонами ходят. Белая кость». И столько нерасплесканной ненависти вложил мичман в эти слова, что мне стало как-то не по себе. Вот, оказывается, что скрыто за добродушной и улыбчивой физиономией старшего мичмана. Самая обычная ненависть. Которой, оказывается, как и любви, тоже можно учиться. И без которой военному человеку никак нельзя обойтись. Надеюсь, вы понимаете, почему.

ИГРАЙ, МОЙ БАЯН!
Хочу сознаться, что крупные проблемы в моей жизни начались еще задолго до рождения. И проблемы эти были накрепко связаны с немецким баяном фирмы «Вельтмейстер», бережно вывезенным из Берлина моим дедом в качестве сувенира после поездки по освобожденной от фашизма Германии. Сверкающий перламутром и переливающийся багрянцем инструмент был упакован в специальный кофр, завернут во фланель, обложен со всех сторон нотами и дожидался рождения внука, который обязан был стать не просто солдатом, а лучшим солдатом Советской Армии. А лучшие солдаты, по мнению деда-фронтовика, обязаны были владеть игрой на каком-нибудь инструменте. Поэтому маленький Валерик был обречен.
- Ну, внучек, покажи свой дневничок!
Дед встречает меня по дороге из музыкальной школы, в которую я таскаюсь чуть не каждый день исключительно по его милости. Дед вбил в голову моим родителям, что его обожаемый внук просто обязан научиться играть на баяне. Роскошный концертный инструмент зажиточно сверкает перламутром на бархатном лоне специального кофра. Это зрелище сломало и моих родителей. Им нечего стало возразить против моего музыкального будущего.
Надо ли говорить, что «музыкалку» я возненавидел всеми фибрами души. Но дед был непреклонен.
- Когда ты пойдешь служить в армию, как все нормальные мужчины, ты будешь меня еще благодарить. В мое время баянист в армии был первым человеком и пользовался огромным уважением. И если ты научишься играть, то и служба твоя пойдет веселее! Верь мне.
Когда дело касалось вопросов воинской службы, не верить деду было невозможно. Парадный китель с капитанскими погонами и неимоверным количеством орденов и медалей за победу над германским фашизмом и японским милитаризмом от правительства СССР и еще нескольких стран Европы и Азии висел в шкафу, у самой дальней стенки. Китель извлекался по великим праздникам. Дед надраивал медные пуговицы, надевал на себя тяжелую и звенящую форму и отправлялся на встречу с однополчанами, откуда всегда возвращался слегка навеселе и пугал бабку песнями на немецком языке.
Противопоставить этому авторитету я, восьмилетний пацан, мог только свое врожденное упрямство и саботировал посещение ненавистной музыкальной школы как только мог. По этому поводу у нас с дедом регулярно происходили серьезные мужские разговоры, после которых он уходил из дома подышать воздухом, а я с ненавистью садился терзать ни в чем не повинный немецкий инструмент. И терзал его ровно пять лет, после чего сдал экзамены и больше никогда не притрагивался к этому монстру с мехами.
Попав служить на флот, я убедился, что играть на музыкальных инструментах - это уже не актуально. Военнослужащие современной Российской армии проводят все свои действия на плацу под заунывные песнопения, которые у нас называются строевыми, в крайнем случае - под барабан. Но на втором году службы на флоте мне пришлось горько пожалеть о своем плохом прилежании в деле изучения гамм, фуг и прочих какофоний.
- Валера, подойди ко мне. Бегом подойди!
Когда командир хочет поручить мне какое-нибудь невыполнимое задание, он всегда называет меня исключительно по имени, очень любит вызвать к себе в кабинет, поставить по стойке «смирно» и рассказывать мне про мое будущее. Эти рассказы особым разнообразием не отличаются. Кэп видит меня в будущем кадровым офицером спецназа. Вот только не может определиться, в какое именно военное училище меня следует засунуть. А еще кэп любит поручать мне всякие невыполнимые задачи.
- Замполит рассказал, что видел в твоем личном деле запись о том, что ты еще и музыкальную школу окончил. По классу баяна? Так вот. Я решил, что ты будешь на строевом смотре играть. Во время торжественного прохождения по плацу. «Варяга»! Тогда проверяющие точно сума сойдут от удивления! Генеральная репетиция через час. Баян возьмешь у замполита. Часа тебе хватит, чтобы «Варяга» разучить?
Командир верит в меня свято, и, если я скажу, что видел баян в последний раз лет восемь назад и на разучивание более или менее сложного произведения мне понадобится не час, а как минимум месяц, он просто рассмеется. Старшина первой статьи говорит, что задание невыполнимо? Это что, шутка? Неудачная шутка. Старшина спецназа не знает невыполнимых задач.
Прикладываю клешню к голове, разворачиваюсь кругом и иду за баяном.
Замполит - лысый урод - вручает мне инструмент и желает удачи.
Я сажусь на баночку в кубрике с баяном в обнимку, с тоской смотрю за окно в наступающие сумерки и жду наступления смерти....
Смерть приходит ровно через час в виде сопливого вестового, который, топая «гадами», вбегает на третий этаж казармы и передает приказ командира явиться на построение.
Я встаю, напяливаю шинель, вешаю на грудь баян и выхожу на расстрел. Часть выстроилась на плацу в колонну по два. Офицеры, мичмана, матросы, старшины - десятки глаз внимательно смотрят за тем, как я выхожу на средину плаца и, повернувшись лицом к своим товарищам, судорожно вцепляюсь в злосчастный инструмент.
Не помню, о чем я тогда думал, на что надеялся. В голове была только тупая решимость идти до конца и ни за что не сдаваться.
- Товарищи, внимание! - командир части своим громовым голосом обрывает шевеление и «разговорчики» в строю. - Сейчас старшина сыграет нам «Варяга», а мы ему подпоем. В движении, так сказать. Двигаться будем на месте, значит. Часть, слушай мою команду: на месте Шагом! МАРШ!
«Хрум-хрум-хрум», - дружно ударили в замерзшую землю сотни ног и взвились в воздух сотни черных флотских перчаток.
- Песню запе-ВАЙ! - гаркнул кэп и вместе с этой его командой я что есть силы впился пальцами во все кнопки баяна и рванул меха!
«ХА-А-А-А-А-А-А-А» - вот это был звук! Это был такой звук, братишки, который никто и никогда прежде не извлекал из неодушевленного предмета. В нем смешалась вся моя ненависть к музыке, решимость прорваться во что бы то ни стало, провалиться сквозь землю, умереть, но выполнить приказ! От этого громового, неожиданного, нелепого рева черный строй вздрогнул, как от удара взрывной волны, и вдруг одновременно грохнул гомерическим, счастливым хохотом!
Смеялись все - от командира части до последнего сопливого бойца учебной роты, смеялись так искренне и беззлобно, что мне все еще мечталось провалиться сквозь плац, но умирать уже расхотелось.
Спас меня, как это ни странно, начальник штаба. Он взял меня за рукав, быстро затащил в ближайшую дверь учебного корпуса, забрал инструмент и заявил:
- Удивляюсь я тебе, С...в, иностранными языками владеешь, азбуку Морзе знаешь, а такую простую штуку, как баян, освоить не можешь. - И грозный начальник штаба - наш хам в законе и главное пугало части – по-отечески подмигнул, отнял у меня меха и принялся нещадно их терзать до тех пор, пока с плаца не убрался последний матрос и можно было покинуть это временное убежище без смешков и подколок.
История эта очень быстро забылась. Мои боевые товарищи отсмеялись и простили мне мои пять минут позора. Зато это был действительно последний раз в моей жизни, когда я брал в руки проклятый баян.
Как же не прав был мой дед-фронтовик, когда предрекал мне счастливую службу с инструментом под мышкой. И что это за инструмент? Вот автомат имени Михаила Тимофеевича Калашникова - это инструмент. А баян - это просто голенище с перламутровыми пуговицами.

НЕ БЕГИ
- Валера! Срочно посоветуй, что нам делать! Это какой-то кошмар! Мы получили повестку. СЫНА В АРМИЮ ЗАБИРАЮТ! Ты же все на свете знаешь, ты же пишешь для газеты эти, как их, «правила на все случаи жизни». Какое правило у тебя есть на этот счет?
Моя хорошая знакомая звонит в очень неподходящий момент: я лежу под «березкой», так в этой клинике процедурные сестры называют стойки для капельниц, и вынужден вести непринужденную беседу под бульканье животворящих растворов, прижимая мобильный телефон к уху свободной рукой.
Сына в армию забирают. Все правильно. Родину тоже надо кому-то защищать, не всем же парням пиво на детских площадках по вечерам «дуть» да девок по подъездам лапать.
С другой стороны, сын у матери – один-единственный, без пяти минут студент, да еще и с каким-то сложно выговариваемым заболеванием, которое все равно не позволит ему стать отличником боевой и политической подготовки. Только если в области чистки картофеля или подметания плаца в хозвзводе.
Интересно, а у моего соседа по кубрику Олежки Сидорова были братья и сестры? Нет, точно никого не было. Служить на флот парень ушел из глухой вятской деревни, где оставил на хозяйстве только мать да бабку. За два дня до принятия воинской присяги Сидоров умудрился попасть в госпиталь, где ему вырезали воспалившийся не вовремя аппендицит и направили в ту же часть хлеборезом, поскольку после операции ничего тяжелее булки хлеба Сидорову поднимать не полагалось.
На камбузе Сидоров недолго забавлял старослужащих своим неподражаемым окающим диалектом и живой демонстрацией рекламы «Херши-колы». Что, вы уже забыли этот ролик? Как же! Гениальная была реклама, скажу я вам. Страна замирала, когда под истошные крики «Сидоров!!!» мальчик прокатывался на коленях между рядами школьных парт, вздымая над головой полторашку «Колы» и выкрикивая что-то про вкус победы. Так вот наш Сидоров проезжал на коленях двенадцать метров. Кок лично с рулеткой замерял дистанцию. Но до дырок свои форменные брюки Сидоров протер не на камбузе, а в кабинете командира части, перед которым регулярно брякался, как перед иконой, и уговорил-таки нашего кэпа перевести его в боевую роту, где прыгал с парашютом и бегал марш-броски «с полной выкладкой» и плевать хотел на свой аппендикс и на все рекомендации врачей.
А сколько сыновей было у матери матроса Искандерова, которая приехала забирать своего сына из госпиталя, поскольку за время службы он попросту сошел с ума?
А что сказала мама Лешки Букина, который ушел на службу вполне здоровым парнем, а вернулся на родную Орловщину с диагнозом «белокровие»?
Да и сам-то я где заработал свой инфаркт миокарда? И до конца жизни теперь буду таскать этот крест на сердце, поправляя не на шутку пошатнувшееся на службе у Родины здоровье то в одной, то в другой клинике.
Да что там о здоровье говорить! Сколько моих ровесников, получивших повестку из военкомата весной 1994 года, так никогда и не вернулись домой. Наверняка никто из них не посылал маму в военкомат, чтобы она узнала там все поподробнее на предмет зачем вызывают, не спрашивал никаких умных советов, как откосить от службы, не прятался под кроватью от каждого шороха за дверью, желая прожить на нелегальном положении до 27 лет, а собрал бельишко, продуктов на три дня и, отмахиваясь от беспрестанно рыдающей матери, отправился в райвоенкомат навстречу все новым и новым неприятностям.
Почему? Наверное, потому что он стал достаточно взрослым, чтобы принимать серьезные решения. Еще потому, что он не студент, и не аспирант, и не «единственный кормилец», и вообще не имеет ни одного законного предлога, чтобы избежать выполнения своего почетного долга. И еще потому, что попросту не хочет и не умеет убегать. Ни от повестки из военкомата, ни от хулиганов из подворотни, ни с места дорожно-транспортного происшествия (не приведи Господь), ни от забеременевшей не вовремя девушки (они когда-нибудь вовремя беременеют вообще?).
Мальчики становятся мужчинами не после того, как начинают пить водочку, покуривать и таскать вещи из гардероба своих папаш. А в тот момент, когда перестают убегать от опасности, им становится невыносима сама мысль о том, что они могут от кого-то убегать, кого-то бояться и от кого-то прятаться. Хотя бы потому, что это стыдно - раз. И глупо - два. Прежде чем бежать сломя голову, надо хотя бы посмотреть внимательно в глаза своему страху.
Например, я просто уверен, что у вашего районного «страха» глаза довольно маленькие и красные от недосыпа и табачного дыма, и повестку он вам прислал не для того, чтобы отправить на охрану российско-китайской границы, а вообще случайно, потому что и сам этот военкомат появился по ошибке и вообще все и всегда здесь кверху дном!
- Иди, студент, к себе домой, - скажет майор, встретив нашего незадачливого призывника. - Учи название своей непроизносимой болезни, а также все остальное прочее, что по программе полагается. А когда вернешься после окончания университета, мы придумаем, что с тобой делать...
И вернется после этой беседы наш студент до хаты, успокоит мать и попросит больше никогда не вмешиваться в его дела. И больше никто даже в мыслях не посмеет назвать его «подъюбочником», «маменькиным сынком» или расписаться за получение его личной, сугубо мужской корреспонденции.

Классные рассказы, Валера, печататься вам надо. Жалко в этом году прием на конкурс издательских проектов завершен, но в следующем можно будет послать - обычно минкульт делает объявление в конце старого года-начале нового.

НЕМЕЦКИЙ ШПИОН
- Эй, военный! Ты сгущенку любишь? - пожилой мичман остановился прямо напротив и внимательно рассматривает меня смеющимися глазами. - Чего молчишь, оглох?
Я на самом деле оглох, отупел и онемел одновременно. Мне было невероятно горько за то, что Судьба армейская так зло пошутила надо мной и направила служить на флот! На флот! Что может быть более неприятного, непонятного и поэтому более отвратительного, чем флот? Особенно для человека, в чьих жилах течет кровь семи поколений сухопутных офицеров царской и советской армий. Сухопутных, понимаете? Офицеров от инфантерии, а не каких-то там непонятных моряков. А если я вам скажу, что в 1994 году солдаты должны были служить на шесть месяцев меньше, чем срочники в нелепых бескозырках, вы вполне поймете степень моего огорчения.
- Любит он сгущенку, товарищ военный, очень любит, и я тоже ее люблю!
Мне на выручку приходит мой новый товарищ, с которым я познакомился вчера в Пионерском экипаже. Сергеич оказался страшным сладкоежкой и все свои карманные деньги оставлял в чайной, где покупал шоколад, конфеты, глазированные орешки, сгущенку и прочие вкусности в огромных количествах, при этом никогда не забывал поделиться со мной этой провизией. Так что я начал даже несколько опасаться за свое здоровье: еще неделя такого неумеренного поедания сладкого - и диабет мне обеспечен!
Мичман оценивающе осмотрел коренастого Сергеича и заговорщицки подмигнул нам обоим.
- Завтра приходите к главному корпусу часам к десяти, там начнется формирование воинских команд для отправки к местам службы. Так вот, если вы действительно любите сгущенку, приходите и найдите меня. Фамилия моя Яблонский. Не забудьте. Старший мичман Яблонский.
Да уж. Такую фамилию если и захочешь, то не забудешь. И мы пообещали прийти. Сергеич сгущенку просто обожал, а мне было уже абсолютно все равно, где служить.
На другой день мы разыскали нашего мичмана, а он объяснил нам, что нужно говорить, и проводил нас в огромный зал, где восседала высокая комиссия, принимающая решение о том, где и в какой части будут служить матросы ближайшие два года. Когда подошла моя очередь, я встал перед капитаном первого ранга и четко отрапортовал ему, что имею желание служить в каком-то Парусном. Название это ничего мне говорило, а вот председатель комиссии, пожилой и ужасно строгий капраз, вероятно, хорошо понял, в чем дело, и с сожалением взглянул на меня, а потом передал мое личное дело Яблонскому, совершенно не по уставу стоявшему прямо за спиной старшего по званию и что-то значительно шептавшему ему на ухо.
Еще через два часа мы с Сергеичем выползли из «уазика» со своими рундуками и скатками на маленький уютный плац, в центре которого на постаменте из гранитных валунов гордо стояла крошечная подводная лодка, а на бетонной стеле непосредственно за этим своеобразным памятником мы прочитали такие слова: «Спецназ ВМФ», название населенного пункта «Парусное» и многозначительно переглянулись. Так вот где матросов срочной службы кормят сгущенкой! В спецназе военно-морского флота! Судьба армейская вдруг улыбнулась мне и подмигнула заговорщицки. Правда, улыбка эта мне показалась несколько зловещей.
- Матрос, бегом ко мне! Че, оглох, что ли?
Вихрем несусь к незнакомому капитан-лейтенанту с неприятным взглядом и вызывающе не славянским носом.
Насколько я успел разобраться, в Парусном как будто специально собраны только типичные великороссы, и если на общем построении части встать на правый фланг и повернуть голову, соответственно, налево, то увидишь только русые головенки матросов и старшин, офицеров и мичманов. Ну, может быть, одна-две рыжие прически и светятся на фоне всех оттенков спелой пшеницы, но брюнета я не замечал ни одного. До последней секунды.
- Фамилия!
- С...в!
- Немецкий знаешь?
- Так точно.
- Меня научить сможешь?
- Так точно.
- После обеда жду тебя в лингафонном кабинете. Знаешь, где это?
- Никак нет!
- Идиот! Прямо в учебном корпусе, рядом с классом парашютно-десантной подготовки. На камбуз жрать ходишь три раза в день?
- Так точно!
- Учебный корпус прямо напротив камбуза, понял?
- Так точно!
- Все, проваливай, боец.
Первые впечатления о службе на флоте складываются у меня самые тяжелые. Я никак не могу привыкнуть к тому, что перестал быть человеком. Казалось бы, всю жизнь я со своим папашкой - легендарным майором ВВС - скитался по самым отдаленным гарнизонам Советской Армии, где лучшими моими приятелями были солдаты, а первыми игрушками - гильзы от 12,7-мм боеприпасов и разная прочая амуниция, но я даже и представить не мог, что изнутри армейская система выглядит настолько дико.
С военнослужащим, оказывается, можно сделать все, что угодно. Военнослужащий лишается правоспособности и вообще всяких свойств и признаков нормального гражданина. Каждого из нас можно избить, изуродовать, заставить работать часов по 20 в сутки, оставить без еды, сна, отдыха. И все это с предельным цинизмом и совершенно безнаказанно. Моя голова отказывалась понимать происходящее. Головной мозг в конце концов забился куда-то глубоко, наверное, в гайморовы пазухи, и не подавал признаков жизни. Он убедился в том, что ничем не может мне помочь. И перестал вмешиваться в происходящее, чтобы хоть не путать своего хозяина. Так что соображать мне приходилось исключительно спинным и костным мозгом. И спинной мозг сигнализировал мне о том, что с этим чернявым каплеем мне ссориться совершенно не стоит.
С трудом проглотив порцию традиционной перловки, я отпросился у старшины и рванул в учебный корпус. Чернявый уже поджидал меня на месте преподавателя и всем своим видом подавал признаки крайнего нетерпения.
- Явился не запылился! Боец. Значит так, я хочу научиться говорить по-немецки. Только быстро и без этой тупой зубрежки! Сможешь сделать так, чтобы я заговорил на этом языке, устрою тебе поездку домой на пару дней. Поговорю с командиром, и он отпустит тебя в увольнение еще до присяги. Понимаешь?
Я прекрасно все понимал. Отпускать матроса срочной службы за ворота части до принятия воинской присяги строжайше запрещалось, но этот каплей с армянским носом, казалось, может сделать все.
- Товарищ капитан-лейтенант. А вы какой язык изучали в училище?
- Английский.
- Хорошо. Давайте попробуем. Садитесь за парту.
С этими словами я согнал офицера с кафедры, взял в руки кусок мела и принялся препарировать ему череп:
- Слушайте меня внимательно. Слушайте и запоминайте. Вы - офицер бундесвера. Ваше воинское звание - обер-лейтенант.
- Че это обер-лейтенант! Какого черта! - взвился офицер.
- Сидите спокойно и не отвлекайтесь. Слушайте меня, только мой голос, смотрите мне в глаза и повторяйте за мной: ваше воинское звание - обер-лейтенант, ваша фамилия Фон-дер-Хайде. Слушайте и повторяйте за мной, слушайте и повторяйте...
Через два часа мокрый и счастливый каплей мог произнести несколько десятков связных фраз на немецком и даже совершенно осмысленно поддержать несложную беседу. Он провожал меня до казармы и почти прыгал от счастья, все повторяя и повторяя некоторые фразы. Ему почему-то особенно нравилось, как звучит в его исполнении заднеязычный звук «р».
Путь в казарму лежал мимо штаба, напротив которого в этот тихий час я заметил какое-то необычное оживление. Наш замполит хлопотал над парочкой гражданских, выглядевших, как иностранные туристы, то есть глупо и несуразно. Дядька лет пятидесяти в шортах и гавайке, тетка ему под стать в соломенной шляпе.
«Неужели немцы, - сверкнула в моей голове безумная мысль. - Да нет, быть не может! Какие немцы в нашей суперзасекреченной части?».
Но гражданские оказались самыми настоящими немцами. А если точнее, то пруссаками, потомками выходцев из Восточной Пруссии. Поместье, в котором располагалась наша часть, когда-то принадлежала семье фрау Мюллер, так их будем здесь называть, и она в конце концов приехала посмотреть, в каком состоянии находится родовое гнездышко. Немцы просто-напросто доехали автобусом до Калининграда, взяли такси, прикатили прямо к воротам нашей части и пинали эти ворота до тех пор, пока дежурный по КПП не разыскал самого ответственного офицера. На текущий момент самым ответственным оказался замполит, и он ничего лучшего не придумал, чем устроить немчикам ностальгическую экскурсию по секретной части. Все это супруги Мюллер с восторгом выложили мне и, когда поняли, что я не только понимаю немецкую мовь, но и способен на ней изъясняться, их восторгу не было границ. Завязалась светская беседа, послушать которую собралось человек десять офицеров. Они переводили взгляд с немцев на матроса и обратно, надували щеки, кивали головами и делали вид, что не только каждое слово им хорошо понятно, но ведом даже и некий скрытый смысл разговора.
Супруги Мюллер с удовлетворением восприняли информацию о том, что главное здание их родового поместья охраняется государством, потом надарили мне сигарет, жвачки и еще какой-то ерунды, поинтересовались, смогут ли они получить удовольствие беседовать со мной в следующем году, когда привезут сюда на экскурсию всех остальных членов семьи, и, получив утвердительный ответ, отбыли восвояси.
Когда след немчиков растаял за контрольно-пропускным пунктом, все подарки у меня были немедленно изъяты, а матросу С...ву единогласно была присвоена первая в его жизни кличка «Немецкий шпион».
Шли месяцы, годы. Я переходил из одного подразделения в другое, успешно овладевал все новыми и новыми специальностями, мне открывались все новые и новые секреты и шифры, я изучал засекреченное оборудование и специальное оружие, но, как и в июне 1994 года, я оставался для всех «немецким шпионом». Простым русским немецким шпионом по фамилии С...в.

НИКАКОЙ РОМАНТИКИ
- Ну что, бойцы! Сейчас мы будем из вас романтику выбивать! - рожи наших старшин такие довольные, что мы отчетливо понимаем: все, труба. До блевотины загоняют, но романтику из нас выдавят.
Романтика - это первое, с чем принято расправляться на флоте. Потому что нет человека более опасного, чем романтик-идеалист, который начитался книжек, насмотрелся фильмов и мечтает стать героем.
Герои никому не нужны. Поэтому еще раньше, чем в гальюне из нас выйдут мамины пирожки, из голов выветрится романтический флер службы в разведке.
Нас выгоняют на не свежевспаханное поле, которое покрыто огромными комками окаменевшей глины. Сегодня мы будем ползать на животе по этому полю до тех пор, пока не перетрем все эти глыбы в порошок. Поле до горизонта. Солнце в зените. Учебная рота играет в «червячков». В пыли, в поту, в ярости и бессильной ненависти к нашим старшинам и всему миру.
Когда поле идеально проборонено нашими тельцами, мы отрабатываем приемы передвижения в составе подразделения под огнем врага. Перебежки, перекаты, переползания.
Кажется, что этот ад продолжается бесконечно. Старшин трое, и они по очереди отдыхают в тени лип на лесополосе, окружающей это злосчастное поле. На наших глазах поливают свои головы водичкой, весело отфыркиваются и гогочут, глядя на наши перепачканные сухой пылью и потом нелепые фигуры.
После тактико-специальной подготовки наступил час физподготовки. То же поле. Те же участники. Только теперь нам выдают РД (ранец десантный) и заставляют наполнить их землей и навьючить на себя.
Я не знаю, скольких из нас в тот день покинул идеализм. Для самых стойких были припасены испытания и пострашнее. Нам ведь предстояло служить еще двадцать три месяца. Но меня в тот день флотская романтика покинула раз и навсегда. И ползание в пыли и собственном липком поту было совсем ни при чем.
В разгар веселья, когда мы бегали по полю «крокодилами» (Берешь двоих моряков. Один становится на руки, другой хватает его за ноги на манер тачки. И бегом к горизонту!), на поле пришел наш командир роты с неразлучным ментовским демократизатором в руках. Легендарный капитан Пэйн. И приказал мне сбросить РД и явиться в штаб, потому что со мной жаждет побеседовать специально прибывший сотрудник особого отдела.
Наскоро утерев физиономию, я рванул в штаб, теряясь в догадках, зачем я понадобился такому важному человеку.
«Чекист» встретил меня очень приветливо. Расспросил о том, как мне служится, какие сложности я испытываю, не надо ли чем помочь.
Я не растерялся и немедленно сообщил старшему офицеру о том, что покинул гражданский вуз и пришел в спецназ, чтобы стать разведчиком и поступить в Академию разведки.
Казалось, «особист» только этого и ждал. Расплылся в улыбке, расцвел и уверил, что нет никаких проблем. Он сам позаботится о моем будущем. И я стану настоящим кадровым разведчиком. И сбудутся все мои мечты. Но есть одна маленькая просьба. Надо выступить на суде офицерской чести в качестве свидетеля и подтвердить, что майор Пэйн избивает личный состав и вообще ведет себя безобразно.
- Понимаете, Валерий, - журчал мне в ухо этот сукин кот, - на флоте идет кампания по борьбе с неуставными отношениями и рукоприкладством офицеров. И мы СОВЕРШЕННО ТОЧНО ЗНАЕМ, что Пэйн избивает своих матросов. Нам нужен только один свидетель.
Конечно, у меня был выбор. Но мне честно сказали, что если я вздумаю капризничать, то мне точно не поздоровится, поскольку «надо еще разобраться, каким образом вы, с вашими сомнительными связями и зарубежными знакомствами, попали служить в нашу секретную часть».
Вот так. Просто сделать выбор между предательством командира и перспективой гнить два года в казарме безо всякой надежды на осуществление мечты прыщавой юности. И этот поганый выбор предложил мне сделать человек, который в моем представлении принадлежал к высшей касте «чекистов».
Не знаю, что я чувствовал сильнее: разочарование от первой в своей жизни встречи с кадровым разведчиком, отвращение от его предложения или недоумение по поводу того, что он решил обратиться с этим предложением именно ко мне.
Нужно сразу сказать, что Пэйн дослужился до больших звезд, я «сгнил» в полном соответствии с собственным выбором, а вот «не поздоровилось» мне как-то странно. Мне принялись названивать дядьки, представляться сотрудниками «органов» и допрашивать моих сослуживцев по поводу поведения Валерика на работе и моральной устойчивости в быту. Перепуганные коллеги немедленно докладывали о каждой такой встрече «в красках» и интересовались, за сколько я продал Родину и кому.
Когда коллеги кончились, позвонила моя матушка и доложила, что к ней приезжали «кто надо» и интересовался ее старшим сыном. Что именно хотели спросить, матушка не поняла, запомнила только, что ее просили то ли не звонить мне и не рассказывать об этом разговоре, то ли срочно позвонить и обо всем рассказать.
Продолжая тихо удивляться профессиональным действиям «кого надо», я оформил визу и поехал в Германию, поскольку моя гражданская деятельность относилась к сфере международных отношений. Ровно через три года мирной гражданской жизни мне позвонили «товарищи» и торжественно объявили, что наконец-то истек срок моей «секретности» и теперь я имею полное право выезжать за пределы Родины, но все еще должен хранить военную и государственную тайну.
После этой телефонной беседы мне показалось, что «товарищам» уже нечем меня удивить. Как же я ошибался.
Дело в том, что потребовалось мне срочно доставить запрос в архив ФСБ, который находится по адресу: г. Москва, ул. Б. Лубянка, дом 2. Приперся я по адресу, пытаюсь войти в этот дом 2 или хотя бы спросить, где находится архив, а дудки! Лубянка представляет собой совершенно непроницаемый для непосвященных бастион, куда прорваться нет никакой возможности. Все подъезды оборудованы прозрачными «стаканами», в которые сотрудники попадают по одному, а потом уже просачиваются в «святая святых». Никаких часовых, вахтеров, дежурных и прочих живых людей нет. Все скрыто за пуленепробиваемыми зеркальными стеклами, о которые можно колотиться до потери пульса, но безо всякого результата.
Обойдя два раза все подъезды этого загадочного здания и сообразив, что, если я не перестану хулиганить, пинать ногами «стаканы», рваться вовнутрь и орать: «Чекисты, какого хрена! Где тут у вас вход?», меня пропустят, но на самолет я железно опоздаю.
Пораскинув оставшимися мозгами, я решил, что в силу специфики своей работы фээсбэшники должны были оставить одну лазейку для штатских. Ибо как же им тут работать, если никто из сознательных граждан не будет приходить на Лубянку и «докладывать».
И начал я искать вход для «гражданских» и вскоре его нашел.
Низенькая, но массивная дверь. Над входом табличка «Прием граждан круглосуточно». Дверь заперта. Рядом - звонок. Жму на кнопку, срабатывает электронный замок, и я в конце концов оказываюсь внутри здания.
Так вот. Первое, что меня потрясло в Москве на этот раз, это было тело в форме сотрудника ФСБ. Я слышал, конечно, что у этих парней тоже есть форма, но увидеть ее «в натуре» и на живом чекисте мне не приходилось. Сотрудник стоял за специальной конторкой, и на его пухлых губах играла двусмысленная улыбка. Такая гримаса получается у любого, кто пытается изобразить одно чувство, а думает совершенно о другом. К примеру, этот прапорщик в парадной форме с лютиковыми «просветами» и в фуражке с высокой тульей пытался изобразить радость от моего появления, а думал обо мне разные гадости. Поэтому так цинично кривился.
Я был уже рад тому, что вижу перед собой живого человека, а не отражение в триплексе.
- Мне нужна приемная архива ФСБ. Покажите, как туда пройти.
- Вас не пропустят, вам нельзя, - прапор удивился безмерно, и улыбка померкла на его круглой физии.
- У меня запрос. Официальный. Я должен передать его архивистам.
- Вы можете передать его через нас. Мы поставим отметку, что приняли у вас документы, - молвил прапор, получил от меня бумаги и исчез в недрах этой приемной. Минут десять фээсбэшники изучали письмо про дедушку, которого расстреляли как «шпиона Пилсудского». Иногда та или иная морда в фуражке выглядывала из дверного проема, чтобы на меня посмотреть, а потом безмолвно исчезала.
В конце всех концов ко мне вышел еще один сотрудник. В свитере и джинсах, с бородой и нечесаной шевелюрой. Младший научный сотрудник - вылитый. Он вежливо вручил мне копию запроса с отметкой. Под штампом «ФСБ России» от руки был написан служебный номер бородатого.
- Обязательно позвоните нам на следующей неделе, - попросил МНС и убрался с моими бумагами в одну из многочисленных дверей.
«Фуражки» высыпали в приемную и рассматривали меня с интересом и уже без дурацких улыбок.
Наверное, им было ужасно жалко, что мне нечего им сообщить, что я не ворвался в эту приемную, отстреливаясь от натовских шпионов, пытавшихся меня завербовать, и не отравился на глазах у «фуражек», сообщив конфиденциальную информацию.
Я их очень разочаровал. И мне даже стало как-то неловко, что я приперся в «святая святых» без «подарка», со своими штатскими делами «давно минувших дней». Зато теперь мы точно остались квиты.

ПЕРВОЙ СТАТЬИ
Я - старшина 1-й статьи. На моих куцых флотских погонах вместо буквы «Ф» светятся три золотистые лычки - моя военно-морская карьера. Не с неба они упали на мои плечи, и не за красивые глаза командование каждые полгода присваивает мне очередное воинское звание.
Первую «соплю» пришили за то, что, перейдя из учебной роты в боевое подразделение, я сразу же получил под начало отделение старослужащих. Через месяц они выполняли мои команды в строю и настойчивые рекомендации вне строя. Правда, нарочито не спеша, поминутно сплевывая и недобро щурясь, но выполняли! Мне стоило это пряди седых волос.
Вторая лычка опустилась на погоны, когда из трех выстрелов из РПГ-7Д с расстояния в 200 метров я трижды попал в ветровое окно «Запорожца» - нашей учебной мишени. За это заплатил легкой контузией и разорвал палец до кости, когда в горячке налета схватил левой рукой гранатометный «выстрел», а правой привел в действие спусковой механизм. Что хочу сказать о своих впечатлениях: все эти занимательные рассказы известного барона о полете на ядре - полная чушь. Даже ракета не смогла оторвать меня от земли, только руку искалечила.
Третью лычку я получил вместе со своим собственным отделением бойцов и «добром» кэпа сделать из этих салаг настоящих рейнджеров.
За это я плачу непосредственно сейчас, на этих занятиях по тактико-специальной подготовке.
Занятия я провожу сам. Сегодня по плану марш-бросок, и я решил показать новобранцам, где именно в Прибалтике зимуют раки, для чего свернул с проторенной дороги, бегу по снежной целине и торю снежный ров глубиной по колено.
За моей спиной пыхтят мои бойцы - дети тамбовских, рязанских, калужских и тверских крестьян - топочут безразмерными ботинками и сопят мне в затылок. Все десять человек - богатыри, как на подбор. Румяные, высокие, здоровые, глупые и исполнительные восемнадцатилетние парни. А здоровья в них столько, что хватит на троих таких измученных жизнью двадцатичетырехлетних контрактников, как Валерик С...в.
Я трачу на обучение и воспитание этих парней столько времени, что могу по топоту шагов узнать каждого из своих бойцов. Прямо мне в макушку дышит боец по кличке Лось. Если бы мне вздумалось внимательно посмотреть ему в глаза, пришлось бы высоко подпрыгнуть или поставить его на колени. Этот великан попал в часть случайно и доставляет всем массу хлопот. Его огромные ручищи, которыми он спокойно берет трехлитровую банку за донышко, как граненый стакан, не пролазят в пластиковые кольца, обеспечивающие герметичное соединение резиновых перчаток с гидрокостюмом. Поэтому на спусках запястья Лося всегда обмотаны скотчем. Ест он столько, что приводит в ужас все наше тыловое начальство. Каждый день ему жарят специальную гигантскую котлету, и он сжирает ее на глазах менее крупных товарищей, за что Лося бойцы любят с каждым днем все больше. Умом этот экземпляр тупиковой ветви развития хомо сапиенс не отличается. Буквально на днях, исполняя просьбу старшины сходить на стоянку и вынуть из панели мичманского личного «Москвича» магнитолу, Лось выдрал ее вместе с панелью и всеми проводами.
Несколько месяцев спустя Лось потеряет сознание на важнейших соревнованиях групп специального назначения, и его бездыханное тело парням придется волочь по земле десять километров, потому что спецназ своих не бросает.
За Лосем сопит матрос Влас. У этого крепкого парня самомнение развито сверх всякой меры, а голова в стрессовых ситуациях работает плохо. Шесть месяцев Власа интенсивно учили стрелять из гранатомета, а в самый решающий момент он переволновался и правую сторону спутал с левой, а метры - с сантиметрами. И выпустил три «выстрела» чуть ли не под ноги себе. Но больше пострадал от того, что командир группы, попрощавшийся с надеждой отличиться на учениях, погнул о Власа приклад автомата.
Вот сопит носом боец Гарик. Сухой, как гончая, и выносливый, как росомаха. В воспитание Гарика я вложил всю душу, как будто чувствовал, что через два года он сам станет контрактником и воспитает десятки классных специалистов, двое из которых, к сожалению, станут серийными убийцами и ославят нашу славную часть как «школу убийц».
Через двадцать минут я начинаю задыхаться и отчетливо понимаю, что сейчас упаду, а эти быки тупые пока поймут, что случилось, успеют меня затоптать. Больше, чем воздуха, мне не хватает в этом строю министра обороны или, на худой конец, главкома ВМФ. Мне бы очень хотелось на практике продемонстрировать этим уважаемым сторонникам перевода всего личного состава российской армии и флота на контрактную службу, чем именно матросы-срочники отличаются от контрактников в лучшую сторону. В первую очередь - невероятным здоровьем, о котором на третьем году службы сверхсрочникам остается только вспоминать.
Сдерживая дыхание, отдаю приказ: «Власов, направляющим! Бегом марш!»
Здоровенный боец по кличке Влас с легкостью обходит меня справа, увеличивает темп, и снег летит из-под его ног, как земля из-под плуга.
Мне становится совсем нехорошо. Но сдаваться нельзя, нельзя отдать приказ «Шагом марш», нельзя ни на шаг отстать от Власа, потому что тогда бойцы поймут, что их старшина слеплен из такого же теста, как и они сами, а не выкован из стали, как они думали до сих пор, и немедленно перестанут мне слепо повиноваться.
Пот заливает мне глаза, измученное безупречной службой сердце стучит где-то в горле, а весь мир сузился до ширины плеч бойца Власова, от которого я со всех сил стараюсь не отстать.
В тот момент, когда я понимаю, что сил выкрикнуть команду «Стой» у меня больше нет, и теперь этот бег никогда не закончится, все мгновенно прекратилось. Тяжело отдуваясь, мы останавливаемся на опушке леса. Власов тупо пялится на огромные деревья, преградившие нам путь, затем оборачивается ко мне и спрашивает: «А куда дальше бежать, товарищ старшина?»
- Привал три минуты! На снег не ложиться! Выполнять! - роняю я реплику и прислоняюсь спиной к толстому, покрытому слоем серого мха стволу дерева. Слава тебе, дубовая роща, спасла честь и достоинство старшины 1-й статьи С...ва. А может, и жизнь спасла. Не знаю, какие порядки царят в других частях, а у нас старослужащий, да еще и старшина, предпочитает лучше сдохнуть, чем опозориться перед товарищами. А тем более перед своими подчиненными. Потому что жизнь человеческая на флоте ничего не стоит, а вот сложная смесь чувств и переживаний, связанных с осознанием своего и только своего места в общем строю, которую гражданские называют непонятным словом «честь» - для каждого из нас бесценна.

КАК НЕ НАДО В ВОЙНУШКУ ИГРАТЬ
Осень наступила! И на флоте появились ее самые ранние вестники - юные, хрустящие, как новенькие десятирублевые купюры, лейтенанты всех родов войск.
Поскольку в России нет таких военных академий, которые выпускали бы готовых боевых пловцов, в Парусное поступают сначала полуфабрикаты, над которыми предстоит работать и работать.
У юных офицеров нет ни малейшего представления о том, с чем им предстоит столкнуться на новом месте службы. Но зато гонору у этих «летёх» хоть отбавляй. И как его выколачивать – непонятно. Это ж вам не матросики. Это их благородия офицеры Российской армии и флота (хочется в сердцах добавить в конце предложения матерное слово). Их просто так на землю не положишь и по-пластунски ползать не заставишь, чтобы они себе пузики до дырок протерли и поняли, в какое дерьмо им предстоит окунуться.
Чтобы выучить жизни одного такого желторотого офицерика, чтобы выбить из его головенки всякую романтическую чушь с песнями и фильмами про войну, надо сильно поработать всем старослужащим. От командира части до матроса-сверхсрочника. Иногда и это не помогает, и, чтобы влить хоть немного ума в эти дубовые головы, приходится ставить раком весь Дважды Краснознаменный Балтийский флот. Да что там флот! Все Вооруженные силы России приходится нагибать!
Рассказываю. Отправил как-то командир двух свежеоперившихся летёх Жилина и Костылина на первые самостоятельные учения. И бойцов им дал десять человек, чтобы не скучно было. И рацию им дали, и радиста, и оружия, сколько попросили. Чтоб все по-взрослому, по-рейнджерски было.
Летёхам строго-настрого приказали побродить денек по квадрату №4, никуда из него не выходить, а вечером вернуться в часть.
Товарищи офицеры сильно обрадовались такому доверию со стороны командования, сыграли пионерскую зорьку, навешали на себя пулеметы, гранатометы и черт те знает что, нацепили маскхалаты и даже морды свои разукрасили, как в американских фильмах показывают. И маски камуфлированные сверху надели на все подразделение, чтоб круче было. И пошли они в четвертый квадрат. А по дороге заблудились.
Что делать? Как дорогу искать? Карта, конечно, имеется, и компас. На карте написаны названия городов, деревень и поселков. Но вот сличить эти названия не с чем. Наши деревни и поселки легко обходятся без табличек с глупыми топонимами, а на проселочных дорогах знаки с названиями населенных пунктов исчезли еще в 1945 году.
И вот стоишь ты, сирота сиротой, на лесной опушке, смотришь в карту, смотришь на безымянную деревушку в три дома и думаешь: «И какого хера я не попал служить в ракетные войска? Беготни никакой, и координаты противника всегда знаешь!».
Вот и Жилин с Костылиным почесали свои тыковки, подумали и решили дорогу спросить у местных жителей.
Надо вам сказать, что разведчикам категорически запрещено вступать в контакт и даже показываться на глаза нормальным людям как на войне, так и в мирное время. Посему упаси вас Боже повстречать на своем пути диверсантов. Даже своих, российских, «родненьких». По нашей инструкции для вас это должно кончиться плохо или очень плохо.
То ли Жилин с Костылиным прогуляли занятие, на котором им эту инструкцию должны были довести, то ли еще какие-то соображения у них появились. А только вышли эти два известных героя на проселок и остановили подростка на велосипеде.
Представьте себе эту картину маслом: два здоровенных, вооруженных до зубов мужика в масках и без знаков различия, за спинами которых в перелеске расположилась на отдых целая банда таких же страшных и вооруженных людей, останавливают мальчишку и говорят ему с угрожающей интонацией, как это принято в крутых голливудских фильмах:
- А скажи нам, мальчик, как называется в-о-о-о-о-н та деревенька? - и тыкают пальцем в сторону населенного пункта, который мальчонка считает единственной своей родиной.
- Пу-у-у-у-пырловка, – отвечает мальчик и писается с перепугу в штаны.
- Ну хорошо, мальчик, - говорят ему вооруженные дядьки, - раз ты нам правду говоришь, мы тебя отпускаем. НО НЕ ВЗДУМАЙ ХОТЬ КОМУ-НИБУДЬ ПРОГОВОРИТЬСЯ О ТОМ, ЧТО ТЫ НАС ВИДЕЛ! ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ ТЕБЯ ДОСТАНЕМ!!! ТЫ ПОНЯЛ?!
Мальчик говорит, что все понял, бросает велосипед, бежит в деревню и немедленно сообщает маме с папой, что видел в лесу вооруженных террористов, которые говорят с акцентом и готовятся напасть на важнейший стратегический пункт Пупырловка.
Мама с папой опрометью бегут в сельсовет и звонят в райотдел милиции, чтобы сообщить о террористической угрозе. При этом не забывают приукрасить историю сынули настолько, что дежурный ОВД мгновенно поднимает тревогу и звонит дежурному Управления внутренних дел области. ОБЩАЯ ТРЕВОГА! ОБЩАЯ ТРЕВОГА! НА ТЕРРИТОРИИ КАЛИНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ ОБНАРУЖЕНА ВООРУЖЕННАЯ ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ ГРУППИРОВКА ЧИСЛЕННОСТЬЮ 50 ЧЕЛОВЕК. НЕМЕДЛЕННО ПРИНЯТЬ ВСЕ МЕРЫ ДЛЯ ОБНАРУЖЕНИЯ И ЛИКВИДАЦИИ ТЕРРОРИСТОВ! УНИЧТОЖИТЬ ТЕРРОРИСТОВ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ! В ПЛЕН НЕ БРАТЬ! В ПЕРЕГОВОРЫ НЕ ВСТУПАТЬ!
Начальник УВД немедленно ставит в известность начальника УФСБ и командующего Балтийским флотом, а те ставят на уши Генеральный штаб и Верховного главнокомандующего.
Через час после встречи наших лейтенантов с мальчиком, имя которого для истории навсегда утеряно, в искомый квадрат уже летели вертолеты, мчались БТРы морской пехоты, тентованные «уралы» с пограничниками и автобусы с ОМОНом. А квадрат, между прочим, был девятым. И по данным оперативного дежурного флота, никаких наших подразделений в этом квадрате в этот тихий и солнечный осенний день не было. Потому что по плану учения проходили в квадрате номер четыре.
И в самый критический момент всей нашей истории, когда над девятым квадратом и над головами ничего не подозревающих офицеров и матросов Балтийского флота нависла смертельная угроза, Жилину и Костылину пришла в голову идея поиграть с радиостанцией. Выйти типа на связь со штабом, сказать че-нить в ларингофон. Сказано - сделано. Вышли на связь и сообщили кому надо, что немного заблудились и бродят вокруг Пупырловки. Но это ничего страшного, потому что они уже сориентировались и сейчас пойдут в нужный квадрат.
- ВСЕМ СТОП! – заорал наш дежурный в телефонную трубку.
- СТОП! НАЗАД! НЕ СТРЕЛЯТЬ! – заорал оперативный дежурный флота.
- АХ ВЫ, СУКИ! – воскликнули омоновцы, фээсбэшники, погранцы и прочие простые и решительные парни, которые уже мысленно примеряли на себя ордена и медали за боевые заслуги.
И только Верховный главнокомандующий ничего не сказал. Он в очередной раз поправлял здоровье и ничего членораздельного в этот момент произнести не мог.
А Жилина с Костылиным было жалко. После возвращения в часть их так трахнули, что мальчики еще две неделю в раскоряку ходили, учили инструкции и публично зарекались в войнушку играть.