Были времена

Балет в одесской опере, или Как армия выручала искусство
В Советском Союзе было шесть командных артиллерийских училищ, каждое со своей специализацией при внешней схожести. Сумское готовило самоходчиков, Ленинградское — артиллерийских разведчиков, Коломенское ковало кадры для ВДВ, Тбилисское — для погранцов, Хмельницкое имело спортивный уклон, а Одесское было «балетным».
«Балетом» в несокрушимой и легендарной называли показуху. Показуха пронизывала армейскую жизнь насквозь, и если вы сейчас вспомнили хрестоматийную покраску травы — вы ничего не знаете об армейском «балете». В показуху можно было превратить буквально все существование советского военнослужащего и все, что его окружало, отчего к слову «балет» он всегда добавлял прилагательные «бlyadский» или «ё&аNый». В авангарде этого дела, в едином строю с другими образцово-показательными частями-учебками-городками-кораблями, находилось Одесское высшее артиллерийское командное ордена Ленина училище имени М. В. Фрунзе, сокращенно ОВАКОЛУ.
Показуха, известно, не ограничивалась армией, она даже не была армейским изобретением. Весь великий и могучий Советский Союз был одной великой и могучей показухой, «балетом» на шестую часть суши, заточенным пускать пыль в глаза всем — и проклятым империалистам, и братьям по соцлагерю, и собственному населению (с разным, конечно, результатом). И привлекать военных к «штатским» показухам было обычной практикой. Курсанты ОВАКОЛУ снимались в художественных и документальных фильмах, изображали суворовских чудо-богатырей на днях города, студентов на комсомольско-молодежных сборищах, спортсменов на общегородских забегах-запрыгах-забросах и еще черт знает кого, черт знает где и черт знает сколько раз. Балет, о котором пойдет речь, я вспоминаю каждый раз, когда пересматриваю «Грязные танцы» с Патриком Суэйзи в главной роли. Он снимался в эти же годы. По нашему сюжету, тоже кое-что пошло не так, но американского супостата мы и тут уделали.
23 февраля 1988 года. Советская армия празднует свой 70-летний юбилей. По такому случаю даже юбилейную медаль учредили. Одновременно с ней свое 70-летие праздновало и наше училище, учредившее по такому случаю юбилейный нагрудный знак. Оба юбилея сопровождались грандиозными общеармейскими и общеучилищными балетами, но о них не будем.
Из четырех батарей третьего курса три было задействовано вне училища — возложение венков у мемориала 411-й батареи, праздничный салют, оцепление с регулировщиками, гарнизонный караул и патрули. Наша была дежурным подразделением гарнизона, и мы рассчитывали хотя бы телек вечером в ленкомнате посмотреть, но нет. После обеда, когда в свежевыметенном, свежепомытом, свежепобеленном, свежепокрашенном, свеженатертом до блеска и свежевыровненном по нитке ОВАКОЛУ наконец закончились все построения, митинги, зачитки праздничных приказов, награждения, прохождения торжественным маршем, показательные выступления и прочие балетные дела, когда все дежурные, дневальные, ответственные и обеспечивающие немного перевели дух, когда приглашенные ветераны наконец расселись бухать по кубрикам выделенного для них общежития четвертого курса, когда чуть отпустил всеобщий праздничный напряг — батарее поступил сигнал «сбор». Нас привели в училищный клуб, где комбат довел боевую задачу:
— Внимание, товарищи курсанты. Сегодня вечером в Одесском оперном театре состоится праздничный концерт, посвященный семидесятилетию Советской Армии и Военно-Морского Флота. На концерте будет присутствовать командование Одесского военного округа, представители партийных и советских органов, ветераны войны и труда, передовики производства и другие заслуженные лица. Час назад поступила команда выделить дежурное подразделение гарнизона, то есть, нашу батарею, для формирования хора. Вы будете петь. Требую отнестись со всей ответственностью. Сейчас с вами проведут двухчасовое занятие, в результате которого вы научитесь петь так, как положено в оперном театре. Кто не научится — заступит во внутренний наряд. Напоминаю, что при исполнении строевой песни... при исполнении песни рот открывается на ширину приклада. Построение в расположении в семнадцать-ноль, форма одежды парадная. В театр убываете пешим порядком, старший — капитан Куценко. Вопросы есть? Прошу, товарищ майор, приступайте.
Начальник училищного оркестра майор Савва сообщил, что петь мы будем только одну песню — «Гимн Варшавского договора», и не целиком, а лишь припев:
— Сейчас вы его послушаете. Записывать ничего не надо, запоминайте. Теперь каждый из вас по очереди споет первую строчку. Вы, товарищ курсант. Первый голос, садитесь вон туда, справа от прохода. Теперь вы. Второй голос, садитесь слева. Теперь вы. Второй. Вы. Первый. Вы. Второй. Вы... Вы... Вы... Так, поют только первые голоса. Еще раз. Еще. Еще. Теперь только вторые. Еще раз. Еще. Еще. Тут ниже. Тут выше. Ниже... Выше... Здесь протяжнее. Еще раз. Здесь «ррррр» должно звучать! Еще раз. Теперь две строчки. Еще раз. Еще. Еще. Теперь весь куплет. Еще раз. Еще раз. Еще. Еще. Еще. Первые голоса, встать! На сцену. В две шеренги становись. Вторые голоса, встать! Становись. Запомнили свое положение, на концерте так и будете стоять. Еще раз поем весь куплет. Еще раз. Еще раз. Еще. Еще. Еще. Теперь на зачет. Занятие окончено, встречаемся в театре. Командуйте, старшина.
Одесский оперный театр — лучший в мире. Итальянцы возразят насчет Ла Скала, но мы-то с вами знаем. Я был в нем лишь однажды, в младшем школьном возрасте, и запомнил, что на внутреннюю отделку ушло восемь килограммов золота. Будете в Одессе — непременно посетите. Потрясающей красоты здание с богатой и непростой историей.
Наше выступление завершало концерт. Стоя на ступеньках для хора (загуглил — они называются станки), уловил сзади какое-то шевеление. Оглянувшись, увидел кучкующихся внизу за нами пузатых пожилых военных вперемежку с гражданскими, часть из которых была во фраках и бабочках, а часть по-домашнему, в джинсах и свитерах — их, походу, выдернули из дома прямо от праздничных столов. Позже мы узнали, что военные были окружным ансамблем песни и п̶ь̶я̶н̶к̶и пляски, а гражданские — из той же одесской оперы. Дирижировал хором майор Савва. Он поднял руки, замер на мгновение, взмахнул палочкой, и оркестр грянул вступительные аккорды.
Друзья, друзья, сухим держите порох,
Друзья, друзья, равняйте крепкий строй!
За детский смех на солнечных просторах,
За вольный труд, за вольный труд, готовы мы на бой!
Собственно, пели не столько мы, сколько прятавшиеся за нами профессионалы, а мы создавали децибелы, открывая рот на ширину приклада. Однако по окончании зал встал и аплодировал минут пять. Слышали бы те овации Пугачева с Киркоровым — удавились бы. Комдив в понедельник на разводе так и сказал: «Четырнадцатая батарея заставила плакать весь военный совет округа!». Вот, послушайте. Мы пели еще лучше.

Утро
Война обычно начинается где-то после полуночи. Когда мелкая, когда не очень. Движение машин, брожение тел, попытки прорыва в Махкеты или Киров-Юрт, просто обстрелы. Пехота что-то засекает, или засекают разведчики своей «чебурашкой»*, выходят на связь и требуют огня. Нам поступает стандартное «Каму к бою, Китайца на Алкан-Юрт»**, и до часу-двух ночи мы работаем. Потом помалу стихает, и наступает «тревожный сон» (так написали бы военные писатели). В четыре утра поднимается боцман, собираясь на ТПУ*** за хавчиком. Поднимаюсь вместе с ним. Скоро начнет светать. Четыре утра — самое стремное время. Это еще Гитлер знал. Надо взбодрить личный состав.
Вылезаю из блиндажа, дружески пнув клюющего носом связиста. Огневая позиция в десяти шагах. Дружески пинаю поникшие каски дежурного расчета.
— Цель сто первая, десять мин беглым, навести.
Цель сто первая — такое место в русле реки Баас, которое мы время от времени обрабатываем, в профилактических целях. Ибо нехер расслабляться. Ни им, ни нам.
— Первый готов!
— Огонь.
— Миномет!
— Выстрел!
«Поднос»**** выплевывает в воздух десять мин.
— Первый стрельбу закончил, расход десять.
— Стой записать, цель сто первая.
Через несколько секунд в русле начинают громыхать разрывы.
— Смотрите у меня, бля (проснувшимся морякам).
Боцман со своей «группой захвата» запрыгивают на броню:
— Все, мы похерачили.
— Аккуратнее там. На связи.
— Не ссы. Заводи! (водиле в люк).
БТР рявкает движком, выползает из капонира, обдав солярным выхлопом, и уходит в утреннюю серость.
— Тащкапитан, чай будете?
— Давай.
Снимаю с буссоли***** подсветку, прячу в ящик. Устраиваюсь на укупорке, облокотившись спиной о бруствер, вытягиваю ноги. Автомат пристраиваю рядом.
— Тащкапитан, вот.
Железная кружка с черным дымящимся ароматным пойлом.
— Спасибо.
В кармане бронежилета желтая пластмассовая медицинская коробочка, похожая на портсигар. В ней промедол и курево. Вонючий «Памир», которому пририсовывали камуфляж и андреевский флаг к палке. «Морпех в горах». Неофициальная эмблема батальона.
— Тащкапитан, оставите, спасибо!
— Шаришь, воин. На цЕлую.
Первая сигарета, она самая вкусная. Неспешная глубокая затяжка. Выдох. Глоток из кружки. Снова затяжка.
Рассвело. Еще не жарко. Горы черные, угрюмые. Вражеские. Воздух неподвижный. Кисловато пахнет сгоревшим порохом. Тишина пронзительная. Как же сука хорошо.
_______________
* Переносная станция наземной разведки ПСНР-5. Названа за схожесть.
** «Кама» - позывной нашей минометной батареи. «Китаец» - позывной замкомбата по артиллерии. «Алкан» - позывной начальника штаба батальона. «Алкан-Юрт» - штаб батальона.
*** Тыловой пункт управления.
**** 82-миллиметровый миномет 2Б14 «Поднос».
***** прибор для разведки, привязки, ориентирования орудий и обслуживания стрельбы.

О немцах
Лето 1992 года. Я стою в наряде, помощником дежурного по полку. Обеденное время, жара, расслабуха, в дежурке душно. Оживает селектор — дежурный по КПП:
— Тащ сташлейтенант, тут это, немец приехал. Хочет пройти в полк.
— Какой немец куда пройти? Вы там че, перегрелись?
— Ну, турист из Германии. С переводчицей. Хочет видеть командира полка.
— Зачем? Он из немецкого комитета солдатских матерей? В смысле, отцов.
— Гыы. Никак нет. Говорит, что он тут служил. С 1937 по 1939 год.
Да, я не сказал вам, в каком полку происходит дело. Это 710-й Ленинградский дважды Краснознаменный артиллерийский полк, дислоцирующийся в Лермонтовском военном городке на Советском проспекте, между улицами Красной и Полецкого. При немцах этот район назывался Колхоф, ныне Кальговка. Военный городок тоже еще немецкий — трехэтажные казармы с гранитными лестницами, скругленными углами дверных проемов, коридорами, выложенными неубиваемой рифленой плиткой, и нишами для карабинов в стенах. Часть боксов в парке тоже немецкие, с отбойниками и складными воротами, на которых кое-где остались дырки от пуль. Раньше в этом городке располагался зенитный полк вермахта. А теперь на КПП стоит бывший солдат этого полка и хочет взглянуть на место, где прошла его армейская юность.
Докладываю командиру. Командир, недолго подумав (вроде никаких особых запретов на этот счет нет; военную тайну соблюдем, дальше казарм и штаба не пустим; и вообще, «вероятные друзья» нынче по всем частям с наблюдательными миссиями разъезжают), дал добро и приставил меня в качестве сопровождающего.
Немец оказался рослым и еще вполне крепким седым «герром», сохранившим прямую стать, ясность взгляда и живость ума. Он был вежлив, приветлив и улыбчив, хоть и заметно волновался. И было в нем что-то неуловимое и непонятное, что отличало его от наших ветеранов.
Немец неспешно шел по полку, вертя головой, рассматривая все вокруг и вспоминая. Фотографировать ему не разрешили.
— Это помещение рядом с воротами, где солдат...
— КПП, контрольно-пропускной пункт.
— Да. У нас была деревянная будка и шлагбаум. Вот фото, смотрите. А деревья были совсем маленькими. Вон за тем окном там у нас сидел телефонист.
— Да, там и сейчас узел связи.
— Здесь, в этом подвале, хранилась форма, шинели, сапоги...
— Сейчас это склад химической службы. Противогазы и защитные комплекты.
— Да. Вот моя казарма. Второй этаж. Мне можно туда?
— Да, конечно. Теперь там живет третий гаубичный дивизион. Пройдемте.
У ниши для оружия дрожащей рукой погладил доску с выемками для прикладов:
— Здесь стоял мой карабин. А вот моя койка. Кто тут спит сейчас? Я могу увидеть этого солдата?
— Нет, к сожалению. Он сейчас в карауле.
— Караул, да. Я знаю. Я тоже ходил в караул. — Немец опустился на табуретку, снял очки и заплакал. Мы деликатно вышли из кубрика, тихонько притворив дверь.
Потом немец отправился к командиру. Вручил ему целую кучу подарков — фотографии полка 1937-го года, каску с «рожками», картину, изображающую расчет зенитки на огневой позиции, и собственно зенитку — модель легендарной немецкой «ахт-ахт». Фотографии ушли в музей части, картина украсила стену командирского кабинета, каска увенчала собой сейф, а модель зенитки поселилась на командирском столе. Вечером, после распития бутылки «Распутина», немца на командирском уазике доставили в гостиницу «Калининград».
Никому из нас и голову не пришло поинтересоваться, где был и что делал тот немец с 1941 по 1945 год. Тогда еще были живы настоящие ветераны, Победа еще не превратилась в примитивный языческий культ, не было денег на ежегодные парады и еще не расплодились безмозглые и крикливые бизнес-патриоты.
Проезжая по Советскому проспекту и поравнявшись с торговым центром «Грант», посмотрите в противоположную от него сторону, увидите бывший КПП моего полка. На нем вывеска «АККУМУЛЯТОРЫ».

Ожидание
Военные писатели часто пишут, что самое тяжелое на войне — это ожидание. Тут они не врут.
Ожидание начинается с вызова в штаб бригады, где сообщают, что через месяц ты убываешь в мятежную республику. Оно тянется весь этот лихорадочный и напряжный месяц, потихоньку выматывая нервы. Конечно, большую часть времени ты занят, потому что дел выше крыши — подготовка, личный состав, занятия, тренажи, стрельбы на Хмелевке, матчасть, снаряга, документация и еще тысяча проблем. Но где-то в подсознании тикает этот обратный отсчет, время от времени вылезая наружу, и тогда хочется тупо нажраться в сопли. Еще хочется домой, к любимой и сыну, которого ты видишь в основном спящим, потому что последний дизель выходит из Балтийска в 22.20 и плетется в Калининград по раздолбанной железке два часа. Транспорт уже не ходит, от «Вагонки» — пешком, и дома далеко за полночь, а в шесть нужно вставать и мчаться на Южный вокзал. И лучше бы, конечно, остаться ночевать в бригаде, но все равно едешь, потому что эти несколько часов дома — бесценны. А когда они заканчиваются, кажется, что потрачены бездарно.
Подготовка завершена, прошел последний строевой смотр, и начинается ожидание вылета. Вылет назначен на завтра, но он откладывается, потому что Литва не дает воздушный коридор. И ты снова трясешься в дизеле и торопишься домой по пустым ночным улицам, чтобы поймать эти бесценные часы, и гонишь от себя мысль, что они могут быть последними.
Потом ты сидишь на взлетке в Моздоке и ждешь вертушки. И снова что-то откладывается, переносится, ожидание все тянется и тянется, и хотя спешить вроде бы незачем, оно все равно какое-то муторное. А когда оказываешься на месте, наконец выдыхаешь и испытываешь облегчение. Теперь нужно действовать — окапываться, привязываться, ориентироваться, организовывать разведку и охранение, готовить огни по плановым целям. Мы пока во втором эшелоне, но тыл здесь условный и мелкие заварушки начинаются почти сразу. К ним быстро привыкаешь — человек вообще очень легко адаптируется к войне.
Потом нам доводят боевую задачу. Это вооон те покрытые зеленкой горы, что маячат на горизонте, и ущелье между ними. Ничего хорошего нас там, естественно, не ждет, и это подтверждается данными разведки. Снова ожидание — начала операции. Оно скрашивается перемещением на передок, периодическими обстрелами и привычной боевой работой. Мы действуем, а действовать намного лучше, чем ждать.
Операция, как это часто бывает, с самого начала идет не так. Вместо ущелья нам нарезают новую задачу — ночной марш по горам с выходом во фланг противнику, укрепившемуся в Агиштах. Мы выдвигаемся на кирпичный (или цементный? не помню) завод у Чири-Юрта. Последние приготовления. Начало движения в 21.00, и это самые тяжелые часы ожидания. Впереди неизвестность, нервы на пределе и в голове звенящая пустота. Картину общей долбанутости дополняют кучи полусожженных советских денег, которые лежат тут повсюду, как листья осенью. Организм реагирует на напряжение. «Лучше обосраться перед боем, чем в бою». Никому не смешно. С первыми шагами все мгновенно проходит. Мы снова действуем.
Вторые сутки в горах. Нас упорно пытаются выбить, и почти на всех блок-постах воюют. Кроме нашего, у нас пока тихо. Но вот короткая интенсивная стрельба у соседей, они выходят на связь: «К вам пошли, встречайте». Наконец-то. Сигнал к бою и снова ожидание, полное злого адреналинового нетерпения — ну где вы там, бл&дь. Нет, обошли стороной по каким-то им одним известным тропам.
А однажды ты случайно выпускаешь три десятка мин по расположению своей пехоты и сорок три секунды ждешь, пока они все упадут. Врагу не пожелаешь.
Но.
Я не знаю, каково было тем, кто ждал нас дома, слушая сводки в новостях и обрывая телефон горячей линии: «Да, были бои... Да, есть погибшие... Нет, фамилий пока нет, списки уточняются... Скоро будут». Их ожидание я боюсь даже представить.

Наши клеточки
Летом 95-го в ходе агиштинской операции морская пехота заняла одно из крупных чеченских сел. Ну, как заняла — вошла, прошла и вышла, расставив в окрестностях блок-посты. По указивке сверху подразделениям МО оставаться в пределах населенных пунктов было запрещено, это зона ответственности МВД и внутренних войск. «Вованы» че-то запаздывали, и жители «освобожденного от незаконных вооруженных формирований» села на насколько дней остались бесхозными и предоставленными самим себе. Так вышло, что ближе всех к селу оказалась наша батарея. Мы заняли огневую позицию в неглубоком овражке, выходившем прямо на его северную окраину. Устье овражка перекрыли БТРом, отрыли окопчики, обозначили границу запретной зоны, установили на ней пост, подготовили заградительные огни. А на следующий день к нам потянулись местные со своими вопросами и проблемами.
Первым появился почтенный аксакал с привязанной к палке белой тряпкой. Он сообщил, что проезжающая ночью через село колонна потеряла перед его домом зеленые ящики с какой-то опасной военной фигней, и не могли бы мы их забрать. Прихватив с собой сержанта, я спустился в село. Вдоль улицы валялось три ящика, два с патронами 5,45 и 7,62, а третий с ПТУРом 9М113 (погуглите, если интересно), стоимостью примерно с жигули девятку. Я взвалил на плечо ракету, сержант — патроны, и мы полезли вверх. «Фууу, бля», — сказал сержант, дотащив ящики до позиций и бросая их на землю. Один от удара раскрылся, и в нем оказался песок*. «Тьфу, бля», — сказал сержант.
Второй аксакал принес фотографию сына, который, по его словам, ушел два дня назад искать корову и пропал. Коровы в той местности бродили сами по себе, без пастухов и не сведенные в стадо, и несли большие потери — сбивались на дорогах бронетехникой, подрывались на растяжках, расстреливались по ночам в зеленке, варились (че греха таить) в солдатских котлах. Искатели коров тоже не внушали доверия, и это я сейчас очень мягко выразился.
Потом пришел ушлый мужик лет сорока, сказал, что у него есть пушка и он готов ее добровольно сдать. Пушку боевики якобы бросили при отступлении прямо на дороге, и он, чтобы не искушать вертолетчиков, спрятал ее на кладбище. Получив «добро» от командования, мы поехали глянуть, что там. Под навесом, где прощаются с покойниками, стояло, накрытое коврами, 73-миллиметровое орудие «Гром» (такими вооружены БМП-1) на самодельном лафете, сваренном из стальных уголков. Трофей приволокли к штабу батальона, где танкисты раздавили его гусянками.
Следующий аксакал пожаловался, что у него в огороде торчит неразорвавшаяся бомба, огород надо обрабатывать, а ему страшно. К нему выслали батальонного сапера с позывным «Плохиш». Осмотрев бомбу, Плохиш сказал, что трогать ее нельзя, придется подрывать на месте, а чтобы при этом не разнесло окрестные дома, надо насыпать вал, где-то примерно (подняв глаза к небу, подсчитал в уме) пятнадцати камазов должно хватить. Владелец огорода схватился за голову. «Шучу, — сказал ему Плохиш, — она осветительная. Копай смело».
Наконец, явился глава администрации села, дородный дядя в шляпе с повадками бывшего совпартработника. У него уже был заготовлен листок со списком:
— когда жителям можно будет выходить за пределы села,
— когда в село могут вернуться беженцы, покинувшие его накануне штурма,
— будут ли зачистки: «Мы нейтральное село! Мы боевиков к себе не пускали!»,
— как быть с телами погибших, лежащими в горах, которые нужно собрать и предать земле (под погибшими он имел в виду тоже беженцев; у нас, недавно спустившихся с этих гор, было другое мнение),
— больница, оставленная «врачами без границ» и слегка пострадавшая при штурме, которую надо бы проверить на заминированность,
— снова коровы, живые и потерявшиеся, а также мертвые и разлагающиеся,
— что-то еще, не такое важное, но тоже требующее безотлагательного решения.
— Уважаемый, — сказали мы главе администрации, — ты пришел не по адресу. Мы, во-первых, люди маленькие, во-вторых, у нас совсем другие задачи. Все, чем можем помочь — доложить по команде.
— Да, но мне больше некуда идти.
— Ладно, оставляй свою бумажку. Будут новости, дадим знать.
Где-то сутки наш доклад шел наверх по инстанциям. Мы наблюдали за селом, а оттуда за нами наблюдали сидящие у забора аксакалы. Наконец по связи сообщили, что завтра в 17.00 прибудет представитель штаба группировки, который готов встретиться с местными и все порешать.
К указанному времени возле наших окопчиков собралась небольшая толпа из главы администрации, ушлого мужика, сдавшего нам дудаевскую вундервафлю, директора местной школы и неизменных аксакалов. Директор школы, пожилой сельский интеллигент в застиранной рубашке, изъяснялся красивым литературным русским языком, почти без акцента. Обводя рукой горы, он рассказывал мне о Толстом и его «Хаджи-Мурате»: «Вот здесь все это и происходило! Это о наших горах он писал!» Мне было стыдно — я не любил Толстого и не читал «Хаджи-Мурата».
Обещанный представитель штаба группировки появился с часовым опозданием (часы у него шли по московскому времени) и долго пытался сообразить, где он вообще находится, что за населенный пункт перед ним и чего хотят все эти люди. Высокое армейское начальство в разгар операции вовсе не горело желанием заниматься аборигенами, оказавшимися на стыке двух ведомств, и прислало первого попавшегося «толкового подполковника»**, видимо, с инструкцией «разобраться на месте». Подполковник послушал, покивал головой, что-то пометил в своем блокноте, пообещал «довести до сведения» и убыл, оставив всех недоумевать, зачем он вообще приезжал.
Через день-два батарею разделили на взвода, один перебросили на несколько километров юго-восточнее, ближе к руслу вытекающей из ущелья реки, а второй переместили на вершину горы, к КП батальона. Тут местные снова напомнили о себе — из села по нам повадились стрелять. Время от времени рядом раздавалось «бздыыннннь!» и по направлению рикошета было понятно, что прилетело оттуда. Пару раз мы выдергивали к себе главу администрации, но он прикинулся валенком: «Нет, у нас нейтральное село, такого не может быть». Поразмыслив, решили провести акцию устрашения, и после очередного «бздыыннннь!» показательно разнесли одинокий сарай в поле за южной окраиной. Через час примчался старый знакомый — взлохмаченный «толковый подполковник» из штаба группировки:
— Вы! Вы что творите! Я! Веду переговоры! С местными! А вы!!!
— Что мы?
— Мины свои валите! Куда попало! Прямо в огороды!
— Какие огороды? Мы не работали по селу. У нас все записано, можете проверить.
— Не надо мне тут!!! Я десять лет прослужил в артиллерийском полку! Кое-что понимаю в артиллерии!
— Тогда вот буссоль, товарищ подполковник. Покажите, куда упали мины. Наведите.
Буссоль для подполковника — невиданный фантастический зверь. Он заглянул в окуляр, отшатнулся, тупо поводил глазами, опять заглянул, отшатнулся, на секунду впал в ступор, потом взорвался:
— Мне до pizды ваши клеточки!!! Вы! Ваши мины! Во время переговоров! Кто старший?!!!
— Я. Заместитель командира батальона по артиллерии гвардии капитан Пекин.
— Получите взыскание!!! Вы все будете наказаны! Кто разрешил стрельбу?!
— Командир батальона.
— Идите со мной, товарищ капитан!
«Китаец» с размахивающим руками подполковником ушел на КП. Мы закурили.
— Переговоры они ведут, бл&дь. До сих пор.
— Да pizдец.
— «Взыскаааание», бл&дь.
— Ага. Выгонят нас отсюда. Недостойны.
— Раскатил губу. На второй год оставят.
Ожила радиостанция:
— «Кама», я «Скорпион», прием.
Это комбат.
— «Скорпион», я «Кама».
— Так куда вы стреляли?
— «Белка-33»***.
— Это же за селом?
— «Скорпион», я «Кама», да.
— Я «Скорпион», принял, конец связи.
Вскоре вернулся Китаец:
— Прикиньте, он реально служил в артиллерийском полку. Но замполитом.
Мы долго ржали.
Намек местные поняли, стрелять по нам перестали, а «мне до pizды ваши клеточки» надолго стало у нас мемом. Только тогда этого слова еще не знали.
На картинке: буссоль и ее клеточки.

* Ящики с песком вешали на броню как дополнительную защиту от кумулятивных гранат.
** Известный анекдот про звонок одного штабного генерала другому: «У тебя найдется два толковых подполковника? Надо шкаф в кабинете передвинуть».
*** Кодированные координаты цели.

В лихие 90-е я работал в частной охране, и мой начальник (из бывших ментов) рассказал эту историю.
Жена начальника была родом из Мариуполя, и они каждый год ездили к ее родственникам в отпуск на своей машине. Дорога занимала два дня. Проехав Литву и часть Беларуси, они сворачивали к своим старым знакомым на глухой хутор в Витебской области, и останавливались там на ночлег. Встречали их всегда радушно, топили баньку и накрывали стол. Хутор славился на всю Беларусь своим самогоном, который гнал пожилой мужик, инвалид детства — у него одна нога была короче другой и при ходьбе он сильно хромал. Мужик большую часть времени жил не на хуторе, а в совсем уже дремучем лесу в нескольких километрах от него. Там у него стояла избушка, сарай, навес, а под навесом — огромных размеров самогонный аппарат с естественным охлаждением из ручья. По рассказам начальника, из аппарата била струя толщиной в палец, а сарай был заставлен бутылками, бутылями, бутылищами, бидонами и бочонками с содержимым разных видов, оттенков, вкусов и градусов.
Самогон мужик гнал с 30-х годов, и равных ему в этом деле не было во всей Беларуси, а может, и во всем СССРе. Если на свадьбе, юбилее, похоронах, проводах в армию на столе стоял его продукт, это считалось хорошим тоном и признаком высокого социального статуса виновника торжества. В войну к нему за самогоном наведывались и партизаны, и полицаи, и немцы. Территория вокруг хутора негласно считалась демилитаризованной зоной, там никто ни в кого не стрелял, а с самим мужиком всегда честно расплачивались, чем могли — продуктами, одеждой, дровами, инструментом.
После войны мужик снабжал самогоном республиканскую партийную, советскую и милицейскую верхушку, и опять же ни у кого даже не возникало мысли что-то ему предъявить. Говорят, его самогон очень понравился Рокоссовскому, ценился самим Машеровым, а Гайдай, однажды попробовав, вдохновился на своих "Самогонщиков".
Мужик тот прожил почти сто лет и до последних дней сохранял бодрость духа, тела и ума.
Мораль: будьте профессионалами.

Двадцать пять лет назад
Двадцать пять лет назад, 29 мая 1995 года, в 5.30 утра 404-й блок-пост, занимаемый 8-й ротой морской пехоты (высота 790,6 в 5 километрах юго-западнее населенного пункта Агишты), подвергся минометному обстрелу. Результат - 7 "двухсотых", 22 "трехсотых".
Всего в этой операции батальон потерял убитыми 12 человек, в том числе двух офицеров. Я много раз прокручивал ее в памяти, анализируя ошибки, которых на всех уровнях было допущено немало. Собственно, война в основном из них и состоит. Есть и за мной одно решение, которое, до сих пор не знаю, было оправдано или нет.
Двадцать пять лет назад на взлетке в Ханкале какой-то пехотный майор, прикуривая от моей сигареты, сказал: "Эта хYйня надолго. Еще и нашим детям хватит". Я подумал, что он псих.
Эта война непопулярна и почти забыта. Никого не колышат "фальсификация фактов", "умаление роли", "оскорбление памяти" и "пересмотр итогов". 99% россиян не знают, из-за чего она началась, а если им задать такой вопрос, поленятся лезть в гугл. С предшествующей ей афганской ровно та же ситуация.
Двадцать пять лет Россия продолжает скакать по граблям, воспроизводя все новые войны. После первой чеченской была вторая, потом грузинская, потом украинская, потом сирийская и ливийская. На последних трех могли воевать нерожденные дети парней, погибших на 404-м блок-посту.
Почему так? Потому что у нас есть священная война, которую нельзя трогать. Над которой нельзя размышлять, нельзя подвергать сомнению предпосылки, причины, решения, действия и результаты, нельзя обсуждать просчеты, провалы и катастрофы, нельзя давать оценки, нельзя называть виновных. Можно праздновать, возлагать цветы, носить портреты погибших, цеплять георгиевские ленты и петь "День победы" с балкона. Остальное - табу и потенциальная уголовная статья. Часть отечественной истории, касающаяся этой войны, из науки переведена в религию, а религия еретиков не терпит. "Задрали вы своим негативом о прошлом", "Кто ты/я/мы такой/такие, чтобы судить маршала победы" - это из недавнего юбилейного фейсбучного.
Ну, не хотите, не судите, черт с вами. Отсидевшееся в бункере пуйло вылезет, проведет новый парад и затеет новую войну. Пошлете на нее своих детей, получите обратно цинки, оплачете, похороните, выйдете с портретами на палочках.