Илья Левашов: То, что мы поем — это о нашей земле

Лидер группы Kellan — о любви к своей земле, постфолке, новом альбоме, прусском языке и о том, как сделать канклес своими руками.

Постфолк — что это за жанр и как вы к нему пришли?

Фолк — это народная музыка, которая самовоспроизводится в народе без каких-то специальных действий. Люди выходят во дворы, играют на гитарах и гармошках, поют девчонкам. А что сегодня поют во дворах? Наверное, все, что угодно, но не то, что мы сейчас считаем фолком, и это одна из больших проблем, на самом деле. Поэтому, когда многие говорят, что они играют фолк, к ним возникает много вопросов.

Мы играем не фолк. Наша музыка — это проживание каких-то фолковых тем, которые существовали давно, и их творческое переосмысление в сегодняшней реальности. Есть восстановленный прусский язык, который подсказывает, подкладывает в подсознание определенные звучания и темы. Приходят какие-то образы, рождаются мелодии. К тому же, я сам меломан и слушаю много фолка, в основном западноевропейского и североевропейского, начиная от северорусского и заканчивая кельтским. Поэтому в душе что-то рождается и перекладывается на музыку. Это постфолк, это переосмысление фолковых традиций, которые когда-то жили. Сегодня они не живут, и, если честно, все, кто исполняет фольклор — это реконструкторы. Они играют не то, что сегодня звучит в народе, а то, что звучало когда-то давно, и при этом одеваются в костюмы, которые когда-то давно народ носил. А сегодняшняя народная музыка — это от Цоя и до Оксимирона.

Лет через триста будут реконструировать Цоя?

Да (смеется). Тоже будут выходить в люди с гитарой...

Которых к тому времени уже не будет, и их тоже будут реконструировать.

Да, в точности такую же, какую держал в руках Цой, вплоть до бумажной наклейки с ГОСТом и ценой. То есть, история с жанром именно такая. Весь материал у нас авторский, тексты и музыка — наши. Поэтому это не фолк.

На каком языке написаны ваши тексты?

На восстановленном прусском языке.

В 80-х годах в Литве начался эксперимент по восстановлению прусского языка в том виде, в котором на нем когда-то, возможно, говорили. Была и лексика, и грамматика, фонетику восстановили по латышскому и литовскому языкам, как наиболее близким. Это было очень интересное движение по реконструкции языка.

Интересно. Можно здесь подробнее?

В свое время в Советском Союзе по инициативе московской лингвистической группы Топорова и Иванова — были такие лингвисты, ставшие известными на весь мир — в Литве стали проводиться различные чтения, посвященные балтским языкам, и вообще началось движение по исследованию балтских языков. Чем эти языки интересны — они во многом сохранили свой первозданный индоевропейский вид. Лингвистам всегда интересны языки, сохранившие архаичные черты. Двое ученых, первыми начавших изучать прусский язык — Мажюлис и Палмайтис, занялись восстановлением лексики и грамматики, и вместе с Топоровым и другими они это сделали. И сделали настолько хорошо, что потом, позже, в 80-х годах, в Литве начался эксперимент по восстановлению прусского языка в том виде, в котором на нем когда-то, возможно, говорили. Была и лексика, и грамматика, фонетику восстановили по латышскому и литовскому языкам, как наиболее близким. Это было очень интересное движение по реконструкции языка, даже лагеря проводились. И сегодня в Литве и Польше (поляки тоже участвовали) есть несколько десятков людей, которые могут говорить на восстановленном прусском.

То есть, эксперимент продолжается?

Сейчас он затих, но люди остались, и даже учат говорить на прусском языке своих детей, и дети говорят на нем лучше родителей. И у нас есть люди, владеющие прусским языком, их немного, можно сосчитать на пальцах одной руки. Я сам — не владею, я, скажем так, перевожу со словарем.

Как тогда пишутся тексты?

Тексты пишутся как бы отдельно от меня (смеется). Ну, это сложно объяснить. Гребенщиков как-то сказал, что тексты пишет не человек, а язык.

Кто вы по образованию?

Философ. Но в принципе, мог бы быть, наверное, филологом или лингвистом. У меня всегда был интерес к языкам, я их очень хорошо чувствую.

А музыкальное образование у вас есть?

Нет. Но вернемся к языку. Его чувствуешь как будто изнутри, некоторые вещи хочется продолжать, и ты продолжаешь, потом смотришь в словарь, вырисовывается какой-то текст, как будто ты за ниточку что-то вытягиваешь из языковой ткани. Потом то, что получилось, проверяют люди, говорящие на восстановленном прусском. То есть, стараемся все делать серьезно.

А что раньше пишется, музыка или тексты?

Все идет как-то одновременно. Сидишь с инструментом, что-то напеваешь... это похоже на то, как ты идешь по ночному лесу, высматриваешь огоньки, на которые надо выйти, видишь просвет между деревьями, идешь туда, видишь следующий — идешь туда. Это не рациональный процесс.

В конечном итоге я задал себе вопрос — почему ты играешь кельтский фолк здесь, на этой земле? Просто потому, что тебе прикольно? Ну да, прикольно пять лет, семь. А можно ли играть что-то, связанное с этой землей и с народом, который когда-то на ней жил?

Как образовался ваш коллектив и кто входит в его состав?

Вообще все началось с того, что мы играли кельтику, я и мой друг Алексей Попов, с которым мы сейчас в этом проекте. Была такая группа «Нок-на-рей», многим хорошо известная, исполнявшая фолк. В конечном итоге я задал себе вопрос — почему ты играешь кельтский фолк здесь, на этой земле? Просто потому, что тебе прикольно? Ну да, прикольно пять лет, семь. А можно ли играть что-то, связанное с этой землей и с народом, который когда-то на ней жил? Полез в немецкое прошлое и понял, что немецкая музыка вообще не в жилу, это такой городской и во многом вульгарный фолк.

Мы сейчас говорим именно о фолке?

Да, о немецком фолке. И он совершенно не вдохновляет. А когда слушаешь балтский фолк и те вещи, которые были вокруг, на этой территории... Вообще, фолковое музыкальное пространство, оно такое, очень часто гомогенное. То есть, то, что играли в Латвии, очень часто играли и в Литве, а то, что играли в Литве, могли играть и в Пруссии. В этом смысле нам проще, мы понимаем, что тот тип музыки, который игрался в деревнях в Литве и Латвии, однозначно игрался и здесь, в Пруссии, до прихода немцев. И при немцах тоже, потому что прусская культура была уничтожена не сразу. Это, конечно, канклес, это определенные размеры, определенный язык, собственно говоря, это попытка какой-то такой творческой реконструкции. Хотя у нас не стоит задача реконструировать, вообще.

У вас же есть и современные инструменты.

Из современных у нас бас-гитара, иногда звучит синтезатор, и все. У нас нет скрипки, потому что она не характерна для этих мест. Есть две флейты.

Флейта характерна для этих мест?

Да. Флейта довольно простой инструмент. Скрипку изготовить сложно, а флейту легко, тем более, что здесь есть в большом количестве тростник. Хотя у нас не тростниковые флейты. То есть, наши основные инструменты — канклес, флейта, иногда гитара, большой фолковый барабан. Иногда вместо барабана мы используем боуран — инструмент типа бубна, на котором играют палочкой. Это кельтский инструмент, но он очень хорошо подходит для балтского фолка, и мы его используем.

Все пионерские песни про «Калининград — город-сад» устойчиво вызывали тошноту, а петь что-то о родной земле очень хотелось. И то, что мы поем — это о нашей земле. По-честному, любовь к родной земле — тот двигатель, та энергия, которая вообще все это дело создает.

Давайте вернемся к вашему коллективу.

Алексей Попов (лидер группы Sunset Wings) начал увлекаться восстановленным прусским, подтянул туда меня, и я понял — вот оно. Вот то, чего хочется — заниматься именно местной музыкой. Насколько это возможно, конечно, поскольку практически ничего из того, что играли пруссы, до нас не дошло, к сожалению. Я реализовал то, что не мог реализовать еще со школы. Все пионерские песни про «Калининград — город-сад» устойчиво вызывали тошноту, а петь что-то о родной земле очень хотелось. И то, что мы поем — это о нашей земле. По-честному, любовь к родной земле — тот двигатель, та энергия, которая вообще все это дело создает.

Сколько человек у вас в группе?

Сейчас пятеро. Ольга Ячигина (флейта), Сергей Сергеев (бас-гитара, бузуки), я (канклес, гитара), Алексей Попов (ударные, перкуссия), Аля Абакумова (бэк-вокал и перкуссия, блок-флейта). Недавно вышел наш релиз — «Ukapirms», в формате ЕР (от англ. Extended Play, прим. ред.), там четыре композиции. Такой маленький, предварительный, он нам нужен, поскольку мы хотим заявляться на фестивали. Альбом планируем доделать только весной, а с организаторами надо общаться уже сейчас, поэтому выпустили четыре вещи, чтобы было что показать. Своего рода визитная карточка.

Ольга Ячигина и Сергей Сергеев — супружеская пара из Томска, переехали к нам несколько лет назад. Ольга — городская активистка, урбанистка, ее супруг — талантливый музыкант. Я с ними познакомился на фоне каких-то экологических проектов. Потом увидел у нее фотографию бузуки — это греческий музыкальный инструмент, очень активно использующийся в кельтской музыке, только немного видоизмененный. Я загорелся: «Дайте подержать в руках!». Пришел в гости, стали общаться, я поделился идеями и песнями, и они влились в проект. А Алю нашли на нашем первом концерте, на фестивале «Равноденствие», который мы организовали. Ольге с Сергеем очень хотелось развить здесь фолк-движуху. В Томске она очень активная, а у нас такая, странная, и им хотелось это дело подбодрить. Мне тоже давно хотелось собрать всех, кто играет здесь фолк, а таких групп довольно много. Мы собрали порядка восьми коллективов и в 2016 году сделали такой мини-фестиваль.

После него что-то проводилось, где-то выступали?

В конце августа 2018 года ездили на большой фестиваль в Литве. Он посвящен не только фолку, но фолк является его основной составляющей. Фестиваль называется «Mеnuo Juodaragis». Были, конечно, в шоке от того, как он проводится. Это фестиваль европейского уровня, о нем знают во всей Европе и съезжаются со всех ее концов. На наших фестивалях как происходит, не в обиду организаторам — если ты приехал и хочешь выступить, то должен сам проявлять инициативу. На наших исторических фестивалях музыкальные коллективы — не главное, о них часто забывают, приходится напоминать. А тут у каждой группы был свой куратор, который звонил перед выступлением, заботился о тебе, после выступления угощали нарезочкой с фирменным пивом, сваренным специально для этого фестиваля. Мы приехали оттуда и вплотную занялись записью нашего первого релиза, «Ukapirms». И на днях его выпустили. Для того, чтобы дальше продолжать ездить на фестивали (смеется). Потому что уж очень нам это понравилось. Конечно, хотелось бы и в большую Россию съездить, и куда-нибудь вообще далеко. Посмотрим. Пока видим, что народ нашу музыку принимает и она ему нужна.

Появилась ли своя аудитория, и кто она?

Да, появилась. Как и в случае с кельтской музыкой, которую мы играли раньше, аудитория на удивление разная. Мы играем сельскую музыку, которая мало где осталась — в Ирландии, Шотландии, Финляндии, Балтии, там, куда средневековой городской культуре чисто физически было трудно добраться. И до сих пор в Литве есть люди, которые делают канклесы, и их предки делали канклесы.

А ваш канклес кто делал?

Я сам. Опыт общения с деревом есть, и большой, с информацией проблем сегодня тоже нет. Есть сайты на литовском и английском языках, там есть и чертежи, и типы канклес, где какие использовались. В частности, в Жемайтии — в регионе, который ближе всего к нам — использовался тот вид канклеса, который я изготовил. Но, поскольку у меня не стоит задача его реконструировать, зато интересно выжать из народного инструмента максимум, я использовал в нем те же технологии, которые используются в скрипках. Верхняя дека у меня выгнутая, я часто ставлю дужки внутрь.

Народная культура — она же не стоит на месте. Это такой, очень интересный парадокс. Реконструкторы реконструируют какую-то определенную эпоху, а канклес со временем развивался, ведь все стремится к развитию. У него увеличивалось количество струн, видоизменялся корпус, и это совершенно нормально для народной культуры.

Кроме канклеса, пытались ли изготавливать другие инструменты?

Сейчас есть идея основать мастерскую народных инструментов, притом «прокачанных», которые звучат лучше, чем звучали раньше. Потому что раньше они часто звучали не очень интересно, а люди интересуются прежде всего звуком. Я во время чемпионата мира по футболу играл на острове Канта, и многие слушатели отмечали звук моего канклеса. Тем более, что народная культура — она же не стоит на месте. Это такой, очень интересный парадокс. Реконструкторы реконструируют какую-то определенную эпоху, а канклес со временем развивался, ведь все стремится к развитию. У него увеличивалось количество струн, видоизменялся корпус, и это совершенно нормально для народной культуры. Я в этом смысле абсолютно спокоен, потому что я развиваю канклес дальше, и мне кажется, что у меня получается.

Плюс мы еще начали делать флейты. Именно такого типа, какого они были здесь, в Балтии, и какими их кое-где еще делают в Латвии и Литве. Из местных пород дерева, и вообще, задача — сделать все из местного.

А будет ли отличаться звук канклеса, сделанного из древесины, растущей, допустим, в Ростовской области, от звука канклеса, сделанного из местных деревьев?

Вообще свойства древесины в принципе очень сильно отличаются в зависимости от места, где она растет. Береза, выросшая на сырой почве — это одна история, а выросшая на сухой — совсем другая. Такая же особенность у каждого вида дерева. Если ясеню плохо рослось, у него будет рыхлая структура, которая очень плохо передает звук, он в ней как бы застревает. А если ясень вырос в хороших для него условиях, в частности, на наших польдерах, то у него структура плотная, зимний рыхлый слой небольшой, а летний большой. Летний слой сдавливает зимний, и очень часто ясень по структуре похож на дуб.

Какая древесина применяется для изготовления канклеса?

Традиционно — и мы стараемся этой традиции следовать, так как она имеет смысл — это ясень, клен и ель. Конструктивно канклес состоит из двух основных элементов — корпуса и деки (крышки). Корпус изготавливался либо из ясеня, либо из вяза, либо из ели, иногда из клена. Больше всего ценились корпуса гуслей и канклес, сделанные из явора — платанолистного клена, характерного для южных регионов. В наших лесах его практически нет, но на улицах города он встречается довольно часто, и когда после ураганов деревья падают, а такое случается довольно часто, можно приехать с бензопилой и напилить то, что тебе нужно. Законом это разрешено. У меня сейчас есть два бревна явора, которые пока «доходят», сохнут, и в какой-то момент я их использую.

Единственное, чего хочется — чтобы люди через нашу музыку чувствовали местный контекст. Потому что прусского наследия на самом деле гораздо больше, чем может показаться. Даже большинство немецких названий в области на самом деле не немецкие, а видоизмененные прусские.

В конечном итоге — к чему хочется прийти в вашем творчестве, чего достичь, каких пределов? Или их нет?

Поскольку у нас проект не коммерческий, а от души, то нет никаких задач. Единственное, чего хочется — чтобы люди через нашу музыку чувствовали местный контекст. Потому что прусского наследия на самом деле гораздо больше, чем может показаться. Даже большинство немецких названий в области на самом деле не немецкие, а видоизмененные прусские.

Как, собственно, и кое-какие русские, переиначенные из немецких.

Талпаки — Тапла (у) кен — от прусских слов «tappis», «laūks». Прусское «лаукс» родственно русскому «луг», «поле», «теплое поле». Переводят и трактуют по-разному, но смысловая основа не немецкая, а прусская. Поскольку наши тексты написаны на реконструированном прусском, это позволяет более отчетливо понимать те послания, которые дает нам земля в названиях городов и поселков, потому что они часто привязаны к земле, к особенностям ландшафта. Если взойти к прусским корням, то название «Анграпа» переводится как «вьющаяся река», и ведь она действительно вьющаяся, потому что протекает по холмистой местности.

Та самая «германизация», о которой сейчас некоторые любят говорить, она, собственно, прежде всего коснулась пруссов. Вот это была настоящая германизация — запрет официального языка и прочее...

В вещественном плане от пруссов до нас практически ничего не дошло, в отличие от немцев, оставивших нам здания, архитектуру и т. д. От пруссов осталось что-то в языке, в названиях.

Та самая «германизация», о которой сейчас некоторые любят говорить, она, собственно, прежде всего коснулась пруссов. Вот это была настоящая германизация — запрет официального языка и прочее... Хотя потом издали катехизис на прусском языке. Два экземпляра прусских катехизисов сохранились, это одни из немногих источников, по которым восстанавливали прусский язык. То есть, прусских крестьян нужно было как-то христианизировать, и чтобы сделать это более успешно, нужны были какие-то тексты на прусском. Латынь крестьяне совсем не хотели воспринимать. Поэтому в период реформации стали переводить катехизис на прусский, и до нас дошла молитва «Отче наш» на прусском языке. Один из прусских катехизисов, если я не ошибаюсь, был найден в Побеттене, Побете по-прусски, то есть, в Романово.

Как мы уже говорили, у вашего коллектива появились поклонники — как вы относитесь к популярности?

Будет признание — хорошо, не будет — тоже нормально. Главное, чтобы нам нравилось. Мы получаем удовольствие от игры и от того, что она нравится людям. Если есть удовольствие и аудитория растет, это хорошо, но я вполне рассчитываю, что это музыка для людей, которые появятся через семь-восемь лет. Может быть, сейчас их не очень много, но для меня это не основная задача.

А. Ржевский

Фото: страница группы В контакте